Раб лампы

— Мне тут рассказали, что на телевидении есть такая программа «Времечко», — сказал он принародно, и газеты тут же растиражировали его искреннее изумление. — И туда прямо во время эфира может позвонить любой. Это что же, я могу прямо с улицы набрать «Останкино» и сказать что угодно на всю страну?!

То есть его смелости хватало на то, чтобы вздёрнуть над Лубянкой почти век державшего в страхе планету Железного Феликса, но чтобы русский человек открыл рот на всю страну… это было выше понимания хоть и «трубача у врат зари», но всё же выпестованного партхозактивом.

Между тем именно вокруг прямоэфирного телефона я предложил коллегам построить работу нашего Четвёртого канала. Ведь это означало бы открыть доселе наглухо законопаченные шлюзы, через которые в останкинскую студию хлынет жизнь как есть, неотрепетированная, непредсказуемая и на глазах рождающая новое. И это будет круговорот жизнеутверждающей энергии: с экрана телевизора она вернётся обратно, ободряя людей с радостью рождать новое в своем будничном дне.

Это было бы посильным служением идеям Шамбалы в том виде, как они изложены в повести «Семь дней в Гималаях» Валентина Митрофановича Сидорова: «Идут вперёд только утверждая, но не отрицая. Не борьба со страстями должна занимать внимание человека, а радость любви к Жизни, благословление Её во всех формах, стадиях и этапах бытия».

Каково же было моё удивление, когда в доставшейся нам в наследство от большевиков телестудии было всё — закупленное через третьи страны в обход запрета на поставку технологий в СССР съёмочное оборудование, гигантское студийное, застудийное и подстудийное пространства, джунгли световых приборов на потолке…

Не было только телефона.

То есть телефонный аппарат, конечно, на режиссерском пульте стоял…

— Но в эфире вы его не услышите, — сказал Матвей Ганапольский, работавший одновременно и на «Авторском телевидении», и на радиостанции «Эхо Москвы».

— Как не услышим? — оторопели мы с Малкиным. — Так вот же телефон!

— Говорите в него, сколько угодно, но разговор останется между вами. Чтобы в нём поучаствовал ещё и зритель, нужен аппарат, который принимает сигнал, как обычный телефон, но делает его слышным всем. Он называется гибрид. Приходите к нам на «Эхо» его посмотреть. Боюсь, больше его увидеть просто негде.

И действительно — зачем большевикам был бы нужен этот самый гибрид?

Чтобы кого слушать по телефону?

Голос простого советского человека?

Да единственная задача, ради которой была построена самая высокая башня на планете, как раз в том и состояла, чтобы заткнуть ему рот. Всё, что надо, за него скажут те, кто надо.

А именно:

— политобозреватели Гостелерадио с веками, как у гоголевского Вия;

— журналисты-международники, эти профессиональные копатели в мусорных ямах гниющего Запада, готовые сожрать с потрохами собрата-конкурента, если тот может помешать поскорее уехать в командировку к вожделенным кучам и покопаться подольше;

— дикторы Гостелерадио, похожие на экспонаты мадам Тюссо, к которым подвели звук: полузастёгнутый костюм немарких цветов, полунаклон, полуулыбка, велюровый рокоток: «В Центральном комитете партии в четверг состоялось…»

— список тех, кому можно говорить на всю страну, завершают корреспонденты Гостелерадио на местах. Но те испокон веков присылали репортажи в записи, чтобы можно было отредактировать — «покоцать», говоря по-останкински. Никаких неожиданностей.

И если уж прямой эфир был неизбежен — футбол, парад или космодром, — то для этого страну опутали радио-релейными линиями. Они состояли из ретрансляторов сигнала, находившихся в прямой видимости друг друга. Если это было невозможно, сигнал отражался от тропосферы, как называются турбулентные и слоистые неоднородности в нижних слоях атмосферы.

То есть большевик хоть в слоистые неоднородности был готов улететь, лишь бы обогнуть сигналом простого человека и не дать ему встрянуть в телевещание.

В неинформационной студии же гибрид был и вовсе немыслим.

Кто будет звонить?

В какую передачу?

Вот на Четвёртом канале «Останкино» мы впервые в истории советского телевидения её и придумали.

Притом не одну.

Упомянутое Ельциным «Времечко» — из их числа.

И здесь на авансцену вплывает фигура Льва Новожёнова во всем темно-синем и мягком, потому что это писатель. Его стиль — тоже гибрид. Это сардоническая ухмылка с грустью в глазах.

Когда в 1981 году я приехал ещё даже не в Москву, а в подмосковную районку, он был страшно знаменит в столичной богеме, руководя еженедельной страницей юмора в самой прорывной тогда в СССР газете «Московский комсомолец». Прорывной, потому что только она могла позволить себе отдать целую страницу под очерк о Джоне Ленноне и… под новожёновские выкрутасы.

Это благодаря ему уже следующий год московской жизни я встречал полноправным её сотрудником.

— Дима, — сказал тогда Новожёнов. — Я прочитал ваши фельетоны. Из вас может выйти неплохой писатель…

Я просиял.

— …А может и не выйти.

Я сдох.

— Гарантий нет. Всё зависит от вас.

И настоял на моём приёме на работу.

Десять лет спустя пришла пора платить по счетам.