Ради безопасности страны

— Удивительные вы создания, мужики! Напридумываете про себя бог знает что и выламываетесь! Один — непризнанный гений, другой — супермен, третий — вообще экстрасенс! А жена или любовница за ручку вас водит и носом тычет: сделай то, сделай это. А вы — пожалуйста! Лишь бы самим ничего не решать. Как младенцы! С пуповиной расстаться не можете!

Колесников рассмеялся, но, встретив ее непримиримый взгляд, озадаченно спросил:

— Ты что? Всерьез завелась?

— Я не патефон, Колесников, — жестко сказала Нина. — По научным открытиям он, видите ли, истосковался! Да открывай ради бога! Порази нас всех. Я первая буду рада. А не можешь — не выеживайся! Живи, как все!

— А ты злая, оказывается, — сказал Колесников.

— Я не злая. Я одинокая, — не сразу ответила Нина и, помолчав, устало добавила: — Если идешь, то иди. Я спать хочу.

— Извини. — Колесников встал. — Приятных сновидений.

— Будь здоров, — отвернулась к темному окну Нина.

Колесников посмотрел на ее поникшие плечи, хотел было шагнуть к ней, но раздумал и вышел из комнаты.

 

В метро было пусто, свет притушен, стены терялись в полумраке, и от этого огромный зал казался еще больше. Одинокие пассажиры спешили к единственному работающему еще эскалатору, уборщицы мыли полы, и по цветной мозаике растекались мыльные лужицы.

Когда Колесников вышел из вестибюля, то на мгновение зажмурился — так резок был переход от полумрака станции к ослепительно белому снегу, густым ковром покрывавшему улицу. Стояло безветрие. Снег, пушистый и легкий, падал медленно и ровно, и, пока Колесников шел до своего дома, голова его, плечи и грудь были засыпаны снегом.

В подъезде он снял шапку, сбил с себя снег, сунул палец в отверстие почтового ящика и, убедившись, что он пуст, вызвал лифт.

Выйдя на своем этаже, остановился перед дверью квартиры, прислушался, вынул ключи и вошел в темную прихожую. Включив свет, он покосился на плотно закрытую дверь одной из комнат, снял пальто, шапку, задвинул ногой под обувной ящик аккуратно выставленные тапочки и прошел в кухню. На столе стояли вскрытый пакет с молоком, стакан в подстаканнике, тарелка, прикрытая другой, донышком кверху. Посреди стола белел лист бумаги. На нем угловатым, почти мужским почерком было написано: «Парфенов просил позвонить ему домой. В любое время». Последние слова были подчеркнуты. Подписи не было. Колесников налил в стакан молока из пакета, поднял верхнюю тарелку, взял один из приготовленных ему бутербродов и со стаканом в руке, дожевывая на ходу, прошел к себе. Увидел расстеленную на диване постель, невесело усмехнулся и сея в кресло у письменного стола. Закурил и, глядя на медленно падающий за окном снег, тяжело задумался. Что-то в последнее время жизнь у него пошла наперекос!

Когда это началось, Колесников вспомнить не мог. То ли в тот злополучный день накануне 8 Марта, когда женщины его сектора уговорили остаться на «междусобойчик» и он, выпив лишнего, оказался в однокомнатной квартире Нины на другом конце города, а утром, пряча глаза, плел жене что-то несусветное, а та делала вид, что верит ему. Тогда Колесников не предполагал, что связь эта так затянется, — повел себя с Ниной, словно бы ничего между ними не было, она легко и просто приняла эти «правила игры», слишком легко и просто, как ревниво показалось Колесникову, и он не выдержал первым, все повторилось, встречи их стали частыми, а со временем обыденно привычными, и Колесников не раз гнал от себя мысли о том, что обыденность этих нескольких часов, проведенных с Ниной, не стоит той изнуряющей атмосферы молчаливой холодной войны, которая с недавних пор окружает его дома. «Записками переговариваемся!» — усмехнулся Колесников и подумал, что в сущности никогда не был бабником. В институте сокурсниц даже сторонился, но, подвыпив в компании, ловил себя на том, что старается понравиться, причем не какой-нибудь чем-то приглянувшейся ему девушке, а сразу всем без разбора, «чохом»! И, что самое для него непонятное, не преследовал при этом никакой определенной цели, и случалось, что с такой вечеринки не он уводил девушку, а какая-нибудь из них, та, что попредприимчивей, уводила его. Потом он тяготился происшедшим, избегал встреч, «спускал все на тормозах» до какой-нибудь новой студенческой вечеринки, когда, обычно угрюмый и не очень разговорчивый, он вдруг опять ощущал в себе какую-то непонятную ему самому легкость и его, как говорят, «несло»!

То же, очевидно, произошло и с Ниной, но то ли с годами он стал менее решительным, то ли Нина чем-то привязала его к себе, но порвать с ней, как рвал он прежние свои связи, ему не удавалось, да он и не пытался этого делать, и тянется эта резина вот уже три года!