Радио Мартын

Посмотри: здесь – памятник Есенину, все еще «новый памятник», даже я помню время, когда его не было. До закона «О российской семье» у памятника собирались люди с радужными флагами. Теперь все эти цвета стали одним – черным. Разноцветные пятна людей сделались бесформенным черным человеком – черной тучей гвардейцев, расползающейся по бывшим бульварам. Должно быть, с высоты Есенина они как черные жуки, взявшиеся из ниоткуда. Вот один из этих черных-черных людей ссыт на единственное, чудом сохранившееся здесь дерево, главное дерево в моей жизни, на сухой дуб, который, если верить табличке, помнит Пушкина. Я так любил этот дуб, что в детстве, оглянувшись, не смотрит ли кто, целовал его кору, сине-серую. Справа – ресторан, где наверняка сейчас жалобно торгуется мой друг Бекзод. Он возит сюда с рынка камчатскую камбалу и карельскую форель.

А вот двор, в котором жила моя одноклассница Вика Зубастая. Ее мама работала в отделе млекопитающих в зоопарке. У них в квартире во время ремонта питомника жил маленький такин. Каждое утро они гуляли с такином в заросшем кустами дворе, я приходил к ним, и мы с Викой делали вид, что живем в зарослях Восточных Гималаев. Ты знаешь, кто такие такины? Они из семейства полорогих. Они похожи на грустных лосей и живут в Гималаях и в бывшем Палашевском переулке. Очень тяжелые. У них большой рот и совсем маленькие уши. Но главное, такин покрыт толстой золотистой шкурой, так что я, человек, в которого дедушка запихнул столько книжек, сколько ты не видела картинок, не только гулял в зарослях Восточных Гималаев, но был Ясоном, Вика – Медеей, а такин нас ненавидел.

Книжки помогают. Особенно, когда ты маленький и все говорят: «Ты ущербный». Ты уже не совсем один, ты персонаж историй, в которых есть логика и есть шанс, что все закончится как следует. Ты это имеешь в виду, говоря о синдроме непроживаемой жизни? Но что делать, если моя жизнь похожа на страницы из зеленого Диккенса или, того хуже, желтого Гектора Мало?

В детстве я лежал с закрытыми глазами и видел: сперва проваливается моя пятка, потом вся стопа – и вот я уже по пояс в зелено-желтой книжке. На ее страницах проступают точки-точки-точки-тире-тире-тире-точки-точки-точки, а за ними буквы: «Молодые родители, отец бросает беременную мать, она умирает при родах, мальчик, наследный принц, полон загадочных недугов, мальчика, наследного принца, по слухам бастарда, воспитывают дедушка с бабушкой, они умирают один за другим, мальчик попадает в услужение Тамары, живущей с черной птицей и морскими свинками, варящей суп с травами, забирающей деньги у мальчика, но дающей ему еду и кров в его собственном замке, мальчик брошенный, одинокий, обманутый». Обрыв дайджеста.

Так или эдак живет вся страна, очутившаяся во всех страшных сказках сразу, например в сказке об украденном времени, о городе, ушедшем под воду, о людях, застывших в полудвижении, разрушенных изнутри, скрывающих главное человеческое чувство – сострадание.

Впрочем, здесь много неточностей. И про родителей, и про Тамару. Никто никого не бросал, не умирал при родах, зато где-то уже бегут слова «авария, авария, вдребезги». И вовсе я не служу Тамаре, хотя да, живу с ней много лет и ем ее диковинный суп, хотя да, чищу по-прежнему ее обувь, натираю полы в коридоре и стеклянный потолок в ее комнате и умею разбираться в травах и кореньях, каких только нет на свете. Но Тамара добра ко мне, неясно, как я мог бы без нее справиться, хотя да, непонятно, почему она так долго живет у нас и да, соседи за глаза зовут ее ведьмой.

Знаешь, чем мне дорога тень того такина, мелькнувшая в окне троллейбуса? Тем, что он не литературный, как многое в моей замусоренной голове, а настоящий. И потому, что он – одна из немногих картинок, на которых есть отец. Вместе со шрамом на его ладони в виде креста, его колена, за которое я держусь, смотря на город со Страстного бульвара. Это и есть мое наследство.

1.29