Радио Мартын

Все вокруг были подобья, и это помогло приручать страшный мир. Я вспомнил росгвардейца, дежурившего у «Пропилей». Залысины, двойной подбородок, белый воротничок, цифра 1536 как код подразделения – картина Конрада Фабера из девятого зала Пушкинского.

– Это работает так: между тобой и миром появляется пауза, зазор. То же самое и когда ты боишься – надо сказать: «Я думаю, что боюсь». Это «я думаю» создает дистанцию с тем, чего ты боишься.

И я стал беспрестанно пополнять музей своих личных коллекций. У людей появлялась рамка, и они оказывались нигде, они сами по себе, я сам по себе. И еще становилось ясно, что все они уже были когда-то, хуже или лучше, но были и будут. И ты такой же, с чьего-то портрета, а твои обстоятельства – часть огромного и далекого, и ты можешь закутаться в эту толщу времени, стать незаметным.

– А эта злобная кассирша в метро на самом деле героическая Мэри Сикол.

– А?

– Ямайская медсестра, которая всех лечила в Крымскую войну. Есть ее портрет в красном галстуке и с медалями – настоящая ударница советского труда.

– А ты тогда кто?

– Хочешь меня в музей своих личных коллекций? Мария Бургундская.

– Начинается.

– Да. Из тысяча пятьсот двадцать восьмого – с пухлыми губами и подбородком, который однажды съест лицо.

– Совсем не похожа! Разве что носом! И губами, может быть, еще.

– Да, в носах ты спец.

– Зато у нее очень красивая брошка на иголке. И колпак с прозрачной тканью – как у волшебниц.

– Стой, еще я неизвестная с зазеленевшим косым взглядом. Корнель де Лион. Знаешь? Зелено-голубой фон, черная лента.

– А это же…

– И еще! Еще одна неизвестная – святая Кристина. Деревянная. Испанская. Да. Точно. Я – реликварий.

– Постой, у тебя дырка в груди.

– Да, именно. Дырка в груди. Как у любого реликвария.

– Они у тебя все из Пушкинского и даже из одного зала. Девятого.

– Восьмого. А что такого? А что еще нужно. Знаешь, сколько раз я там была? Миллион! Лучше всего – портрет девочки с куклой. Сваненбюрг. С наглой собачкой и корзинкой с вишнями. Я подслушала рассказ экскурсовода: «В вишне и собаке – аллегория обуздания дикости первозданной природы, существующей в девочке, чтобы сделать ее счастливой». Ха! Ничего у них не получится. Помнишь ее взгляд? Это тоже я. У девочки одна проблема: она никому не нужна, кроме собаки и вишни. А она знает, что такое счастье, в отличие от экскурсовода. Это же просто, счастье – это, это…

– Когда тебя понимают?

– Счастье – быть кому-то нужным, например корзине с вишнями. Пойдем в магазин мебели.

1.30

1 мая 1917 года

Лилечка. Вот уже десять дней, как я послал тебе первое письмо, а за ним и еще несколько. И до сих пор ни одной строчки. Неужели же уже? Противно писать так. Противно повторять шаблонные фразы о «конце», фразы, обычные у какого-нибудь гимназиста 4–5 класса. Но если у него эти слова в конце концов ничто, только слова и ничего больше, то у меня это сама жизнь, то начало, которое сейчас руководит ею.

Лиля, я вспоминаю наш последний разговор на вокзале. Неужели ты отнеслась к нему так легко? Неужели ты решила, что это были только слова и ничего больше? Не допускаю этого.

Я понимаю: можно действительно при «известных условиях» пойти на многое, можно идти против себя, ломать коренным образом свой характер, уже определенный, установившийся, но унижаться и быть смешным – нет, от этого увольте. Я жду, жду.

3.61

– Глупо так обижаться. Именно что глупо. Он сам говорит, что эти фразы годятся для гимназиста.

– А почему она молчит, куда она пропала?

– Откуда нам знать, в чем причина. Она медсестра. Война. Может быть, письмо не пришло вовремя. Или она была чем-то занята, или…

– Была на съемках?

– Или так! Судя по другим текстам, какие-то письма от нее к нему приходили. А какие-то могли не дойти. И даже очутиться в другом почтовом контейнере, тоже стать никому не нужными.

О письмах я рассказал в первый же вечер нашей встречи. И иногда мы вместе возвращали их адресатам. Ей это удавалось лучше. Ведь все улыбались, когда ее видели, а она всегда могла сказать что-то очень точное и о доме, в который мы приходили, и о письмах, которые мы отдавали, – про все она знала.