Радуга тяготения

– Но пойдем же с нами, – девушки перекрикивают шум прибоя: две воздевают огромную плетеную корзину, откуда глянцево-зеленые винные бутылки и хлеба с заскорузлыми корками выглядывают из-под белой ткани, трепещущей перышками по ореховой глазури и бледным разломам, – пойдем – sur la plage…[105]

– Я только, – пол-Бомбажа уже в дверях, – составлю им компанию, пока вы…

– Сюр ля пляж. – Галоп несколько замечтался, моргает на солнце, улыбается сверху сбывшимся утренним желаньям. – О, на слух – как картина. Что-то импрессионистское. Фовизм. Полно света…

Ленитроп смахивает с рук ведьмин орешник. Запах в номере будит в памяти беркширскую субботу: пузырьки сливового и янтарного тоников для волос, усеянная мухами липучка плещется под вентилятором на потолке, тупые ножницы дергают кожу… Выпутывается из толстовки, во рту – зажженная сигарета, дым идет из горловины, как из вулкана.

– Эй, а можно у тебя сшибить…

– У тебя и так уже пачка, – вопиет Галоп. – Боже всемогущий, а это

что еще такое?

– Где что? – Ленитропова физиономия сугубо невинна, пока он влезает в обсуждаемый предмет и начинает застегиваться.

– Ты, разумеется, шутишь. Юные дамы ждут. Ленитроп, будь умницей, надень что-нибудь цивилизованное…

– Я готов. – Ленитроп по пути мимо зеркала зачесывает волосы в обычный щегольской помпадур Бинга Кросби.

– Мы не можем выйти на люди с…

– Мне ее прислал брат Хоган, – сообщает Ленитроп, – на день рожденья, аж с самого Тихого океана. Видишь, на спине? под ребятами в каноэ с этим балансиром, слева от гибискуса – написано «Память о Гонолулу»? Это подлинный продукт, Муссор-Маффик, не какая-нибудь там дешевая подделка.

– Милый боженька, – стонет Галоп, уныло плетясь за ним из номера, прикрывая глаза от рубашки, что слабо светится в коридорном сумраке. – По крайней мере, заправь ее и прикрой чем-нибудь. Вот, я готов тебе даже норфолкскую куртку пожертвовать… – Жертва и впрямь: куртка – из заведения на Сэвил-роу, где примерочные взаправду украшены портретами почтенных овец, с которых и состригли посеребренную туманом шерсть, – некоторые благородно позируют на утесах, иные представлены в задумчивых мягких крупных планах.

– Должно быть, соткали из колючей проволоки, – таково мнение Ленитропа, – и какая девушка согласится близко подойти вот к такому?

– Ах, но какая женщина в здравом уме пожелает оказаться ближе чем в десяти милях от вот этого – этой вот жуткой рубашки, а?

– Постой! – Ленитроп откуда-то извлекает броский желто-зелено-оранжевый сопливчик и вопреки Галоповым стенаньям ужаса размещает его в кармашке пиджака, чтобы торчал тремя уголками. – Вот! – сияет, – вот что называется глаз не оторвать!

Они выныривают на солнце. Взвывают чайки, одеянье Ленитропа вспыхивает собственной блистающей жизнью. Галоп накрепко зажмуривается. Когда же открывает глаза, все девушки прилепились к Ленитропу – оглаживают ему рубашку, покусывают уголки воротника, воркуют по-французски.

– Конечно. – Галоп подбирает корзину. – Ну еще бы.

Вообще девушки танцуют. Управляющий казино «Герман Геринг», некто Сезар Флеботомо, едва прибыли освободители, привез целый кордебалет, хотя времени сменить заведению оккупационную вывеску у него пока не нашлось. Тут это всем, похоже, без разницы – приятная мозаика крохотных идеальных оболочек от моллюсков, тысячи ракушечьих скорлупок вмурованы в штукатурку, фиолетовые, розовые и бурые, заменяют собой целую секцию крыши (старая черепица по-прежнему свалена в кучу у Казино), два года назад ее в качестве трудотерапии сотворила эскадрилья «мессершмиттов» в увольнительной – готическим шрифтом, достаточно громадными буквами, чтобы различить с воздуха, как и задумывалось. Солнце еще не высоко, едва касается слов, и они почти сливаются с основой, а потому висят подавленно, создателей своих уже и знать не знают – с их болью в руках, с мозолями, что под солнцем чернели заражением и кровью, – слова лишь отступают, а компания меж тем проходит мимо простыней и наволочек отеля, разложенных сушиться на покатом пляже, тонкие морщинки, очерченные легкой синевой, что упорхнет, едва подымется солнце, шесть пар ног вздымают сор, который тут никогда не прибирали, старую игральную фишку, выбеленную солнцем, полупрозрачные кости чаек, тускло-оливковую майку вермахтского образца, драную и заляпанную тавотом…