Радуга тяготения

Против воли – уже рефлекс – он мечет быстрый взгляд на бутылки на столе, на тарелки, измаранные мясными соками, голландским соусом, с кусочками хрящей и костей… Тень ее накрывает его лицо и грудь, ее кожаные сапоги мягко поскрипывают, когда перекатываются мышцы бедер и живота, – и вот она потоком начинает мочиться. Он раскрывает рот, ловя струю, захлебывается, старается сглатывать, теплая моча стекает из уголков его рта, по шее и плечам, он тонет в шипящей буре. Она заканчивает, и он слизывает с губ последние капли. Еще сколько-то льнут, ясно-золотые, к глянцевым волоскам ее манды. Ее лицо, что высится меж нагих грудей, гладко, словно сталь.

Она поворачивается.

– Поддержи мех. – Он повинуется. – Осторожнее. Кожу не трогай.

Раньше при этой игре она нервничала, ее запирало, и она спрашивала себя, не похоже ли это на мужскую импотенцию. Но предусмотрительный Стрелман, предвидя это, с едой засылал ей таблетки слабительного. Теперь кишки у нее мягко поскуливают, и она чувствует, как дерьмо начинает соскальзывать и выскальзывать. Бригадир стоит на коленях, воздев руками богатую накидку. В расщелине, из абсолютной тьмы меж ее белых ягодиц, возникает темная говешка. Он неловко раздвигает колени, пока не касается кожи ее сапог. Подается вперед, охватить губами горячую какашку, нежно ее посасывает, облизывает снизу… он думает, прости, не могу ничего поделать, думает о негритянском пенисе, да, он знает, что это аннулирует набор условий, но его не отвергнуть, этого африканского дикаря, что будет держать его в ежовых рукавицах… Вонь дерьма затопляет Бригадиру ноздри, собирает его, окружает. Это вонь Пасхендале, Ипрского клина. Смешанный с грязью, с разложением трупов, запах этот правил их первой встречей, был ее символом. Какашка соскальзывает ему в уста и дальше, в пищевод. Он давится, но храбро стискивает зубы накрепко. Хлеб, что поплыл бы где-нибудь лишь по фаянсовым водам, невидимый, неиспробованный, – теперь поднялся, испекается в мучительной кишечной Печи и становится тем хлебом, какой известен нам, тем хлебом, что легок, как домашний уют, потаен, как смерть в постели… Спазмы горла не утихают. Боль ужасна. Языком Бригадир размалывает говно о нёбо и принимается жевать, уже вязко, в комнате только это и слышно…

Еще две какашки, поменьше, и когда он их съедает – вылизать остатки говна из ее ануса. Он молит, чтоб она позволила ему укрыться накидкой, о дозволеньи молит во тьме, подложенной шелком, задержаться еще немного, покорным языком тщась проникнуть ввысь, в самый ее проход. Но она отступает. Мех испаряется из его рук. Она приказывает помастурбировать перед нею. Наблюдала за капитаном Бликеро с Готтфридом и выучилась, как надо.

Бригадир кончает быстро. Густой запах спермы дымом наполняет комнату.

– Теперь ступай. – Ему хочется плакать. Но он уже молил ее раньше, предлагал ей – какая нелепость – свою жизнь. Слезы наполняют его глаза и скользят вниз. Он не может встретиться с ней взглядом. – У тебя теперь весь рот в говне. Быть может, я тебя так сфотографирую. Вдруг ты от меня когда-нибудь устанешь.

– Нет. Нет, я устал лишь от этого, – дергает головой прочь от Крыла Д, охватывая все «Белое явление». – Просто дьявольски устал…

– Одевайся. Не забудь вытереть рот. Я пошлю за тобой, когда захочу тебя снова.

Разойдись. Опять в мундире, он закрывает дверь камеры и возвращается тем же путем, каким пришел. Ночной дежурный по-прежнему спит. Холодный воздух лупит Мудинга со всей дури. Он всхлипывает, согбенный, одинокий, мгновение щека покоится на грубых каменных стенах палладианского здания. Обычные его апартаменты стали местом ссылки, а подлинный дом его – у Владычицы Ночи, что в мягких сапогах и с жестким иностранным голосом. Ему нечего ждать, кроме поздней чашки бульона, скучных бумаг на подпись, дозы пенициллина, которую ему приказал вводить Стрелман, чтоб отражать воздействие E. coli

[125]. Хотя, быть может, завтра ночью… наверное, тогда. Он не понимает, как ему держаться дальше. Но, быть может, в часы перед самым рассветом…

* * *

Великий перелом – зеленое равноденствие и поворот, от сновидящих рыб к молодому барашку, от водосна к огнебденью – наваливается на нас. По ту сторону Западного фронта, в Гарце, в Бляйхероде[126] Вернер фон Браун – недавно поврежденная рука в гипсе – готовится отмечать 33-й день рождения. Весь день громыхает артиллерия. Русские танки вздымают пыльных призраков далеко над германскими пастбищами. Аисты уже дома, и расцвели первые фиалки.