Радуга тяготения

Я весною в Павлови-и-иВ лабиринте блуждал…Я искал много дней тебя,Я лизолом дышал.Я тебя в тупике нашел —Сам в таком же я был.

Мы носами потерлись, и вдругСердцем я воспарил!Так мы выход нашли с тобой,Пожевали кормов…Словно вечер в кафе вдвоем —Лишь к тебе я готов…Вот и осень в Павлови-и-и —

Я опять одинок,Милливольты печалей мнеНервов всех поперек.Не спросил, как зовут тебя,Кратка наша пора —Ничего нет в Павловии:

Лабиринт да игра…

Они танцуют текучими клубками. Из крыс и мышей образуются круги, они загибают хвостики туда и сюда, и получаются хризантемы и лучистые солнца, а потом все складываются в одну гигантскую мышь, и в глазу у нее воздвигается Зильбернагель – с улыбкой, вскинув руки буквой V, тянет последнюю ноту песни вместе с гигантским хором и оркестром грызунов. В одной из нынешних классических листовок О. П. П. фольксгренадеров призывают: SETZT V-2 EIN![123] – с примечанием, где растолковывается, что «V-2» означает поднять обе руки вверх в знак «почетной капитуляции» – опять кладбищенский юмор, – и фонетически объясняется, как сказать «йа зда-йусс». Что у Уэбли означает V – викторию или зда-йусс?

Поимели они свой миг свободы. Уэбли – только приглашенная звезда. И вот опять по клеткам, к рационализированным формам смертоубийства – к смерти на службе у того единственного биологического вида, кой проклят знаньем, что умрет…

– Я б освободил вас, кабы умел. Только там никакой свободы. Все животные, растения, минералы, даже другие сорта людей – их всех каждый день ломают на куски и собирают заново, чтоб сохранить немногих избранных, элиту, которая громче всех теоретизирует о свободе, но сама наименее свободна из всех. Я даже не могу подарить вам надежду, что настанет день – и все будет иначе, что Они когда-нибудь выйдут наружу и забудут о смерти, и растеряют изощренный ужас Своей техники без остатка, и прекратят беспощадно употреблять все прочие формы жизни, дабы на терпимом уровне удерживать то, что третирует людей, – и вместо этого станут как вы, просто здесь, просто живыми… – Приглашенная звезда удаляется прочь по коридору.

Огни – все, кроме жидкой россыпи, – в «Белом явлении» гаснут. Небо сегодня темно-синее, синее, аки флотская шинель, и облака в нем белы до изумления. Ветер пронизывающ и холоден. Старый Бригадир Мудинг, дрожа, выскальзывает из своих квартир по черной лестнице – маршрутом, лишь ему ведомым, под светом звезд через пустую оранжерею, по галерее, развешенной кружавчиками со своими щегольми, лошадьми, дамьем, у которых не глаза, а яйца вкрутую, по небольшому полуэтажу (точка максимально опасная…) и в чулан, где кипы барахла и случайные клочья тьмы даже в таком далеке от его детства пользительны для мурашек, опять наружу и по металлическому лестничному пролету, для мужества напевая – он надеется, что тихо:

Помой меня в воде,

Где моешь дочери мордень, —И вот белей побелки стану я… —

наконец в крыло Д, где сохранились безумцы 30-х. Ночной дежурный дрыхнет под «Ежедневным вестником». Парняга на вид неотесанный, а читал передовицу. Предвестие грядущего – следующих выборов? Ох батюшки…

Но приказ есть приказ – Бригадира пропускать. Старик на цыпочках проходит мимо, часто дыша. Слизь хрипит в глотке. Он уже в том возрасте, когда слизь – его каждодневный спутник, стариковская культура мокроты, слизь в тысяче проявлений, застает врасплох сгустками на скатерти у друга, окаймляет по ночам дыхательные каналы жестким вентури – хватит, чтобы омрачить силуэты снов и пробудить его, в мольбах…

Голос из камеры, что слишком далеко от нас, а потому незасекаема, выводит нараспев:

– Я благословенный Метатрон. Я хранитель Тайны. Я страж Престола…