Радуга тяготения

Это Они. Заманили его друга в какой-то капкан – вероятно, позволили ему сфальсифицировать «геройскую» гибель… а потом просто закрыли его дело…

Позже ему придет в голову, что, может, вся эта история – враки. Ее достаточно было просто скормить лондонской «Таймс», ведь правда же? Оставить газету, чтобы Ленитроп нашел? Но к тому времени, как он все это расчислит, пути назад уже не будет.

В полдень, протирая глаза, приходит Хилэри Отскок – с дурацкой ухмылкой.

– Как у вас вечер прошел? У меня замечательно.

– Рад слышать.

Ленитроп улыбается. Ты тоже у меня в списке, дружок. Улыбка эта требует от него больше красоты, нежели до сих пор требовало что ни возьми в его вялой американской жизни. Красоты, неизменно полагал он, ему никогда не хватало. Но работает. Ему странно, и он так благодарен, что вот тут чуть не плачет. А лучше всего не то, что Отскока, судя по всему, эта улыбка обдурила, а то, что Ленитроп знает: она сработает ему на руку опять…

Так что он и впрямь добирается до Ниццы – совершив стремительный побег по Карнизу, по горам, машину то и дело заносит, и резина мягко верещит над прогретыми солнцем пропастями, все хвосты сброшены еще на пляже, где ему хватило предусмотрительности одолжить своему корешу Клоду, помощнику повара примерно его роста и сложения, свои новехонькие псевдотаитянские плавки, и пока филеры за этим Клодом наблюдали, найти черный «ситроен» с ключами в зажигании, раз плюнуть, народ, – и вкатывается в город в белом стильном костюме, темных очках и мягкой панаме Сидни Гринстрита. Не то чтоб он незаметен в толпах военных и мамзелей, уже перелатавшихся в летние платья, но машину бросает на пляс Гарибальди, направляется в бистро на старо-Ниццевой стороне «La Porte Fausse»[135]

и не спеша хавает булочку с кофе, а уж после отправляется на поиски адреса, который дал ему Свиристель. Это оказывается древний четырехэтажный отель, в парадных валяются ранние алкаши, и веки у них – что крохотные хлебцы, глазированные последними лучами закатного солнца, а летняя пыль величаво маневрирует в серо-буром свете, в улицах снаружи чувствуется летняя праздность, лето в апреле, пока мимо с гиканьем проносится великий водоворот передислокации из Европы в Азию, всякую ночь оставляя по себе множество душ, что льнут хоть чуточку дольше к здешним безмятежностям, так близко от слива Марселя, на этой предпоследней остановке бумажного циклона, что выметает их обратно из Германии, вдоль по речным долинам, да и начинает уже тащить из Антверпена и северных портов, потому что воронка набирает уверенности, предпочтительные маршруты проложены… Лишь для пущей остроты здесь, на рю Россини на Ленитропа нисходит лучшее ощущение из тех, что способны принести сумерки в чужом городе: вот там, где свет неба уравновешивает электрический свет уличных фонарей, сразу перед первой звездой – некое обещанье событий без причин, сюрпризов, направление поперек всех направлений, какие его жизни удавалось отыскивать до сих пор.

Ленитропу не терпится, уже не до первой звезды, и он входит в отель. Ковры пыльны, воняет бухлом и хлоркой. Туда-сюда слоняются моряки и девушки, вместе и порознь, а Ленитроп параноидирует от одной двери к другой в поисках той, которой найдется что ему сказать. В номерах, обставленных тяжелым деревом, орет радио. Лестница тут, похоже, не отвесная, а кренится под неким причудливым углом, и свет, сбегающий по стенам, всего двух цветов: земли и листвы. На верхнем этаже Ленитроп наконец засекает старую мамашу-femme de chambre[136] – та направляется в номер со сменой белья, очень белого в сумраке.

– Зачем вы уехали, – грустный шепот бьется, точно в телефонной трубке откуда-то издалека, – они хотели вам помочь. Они бы ничего дурного не сделали…

Волосы у нее подкручены совсем наверх, как у Джорджа Вашингтона. Она взирает на Ленитропа под углом 45° – терпеливый взор шахматиста на скамье в парке, очень крупный, щедрый нос с горбинкой и яркие глаза: она чопорна, крепка в кости, носки кожаных тапочек слегка загибаются вверх, на огромных ногах красно-белые полосатые носки, и потому она кажется неким полезным существом из какого-то иного мира, чем-то вроде эльфа, который не только мастерит вам башмаки, пока вы спите, но и подметает немножко, ставит котелок на огонь к тому времени, как проснетесь, а может, у окошка и свежий цветок будет…

– Прошу прощения?

– Еще не поздно.

– Вы не понимаете. Они убили моего друга.

Но увидеть это в «Таймс» вот так – на людях… откуда ж тут реальность – реальность, способная его убедить, что Галоп не выскочит однажды из двери, здарованарод и застенчивая улыбка… эй, Галоп. Ты где был?

– Где я был, Ленитроп? Ну ты сказанул. – Его улыбка снова озаряет время, и весь мир свободен…