Радуга тяготения

Ленитроп светит карточку Свиристеля. Старуха расплывается в неимоверной улыбке, два зуба, оставшихся у нее на всю голову, сияют под новыми лампочками ночи. Она большим пальцем тычет вверх, а потом показывает то ли победоносное V, то ли некий дремуче-пейзанский оберег от сглаза, чтоб молоко не скисало. Так или иначе, хмыкает она саркастично.

Наверху – крыша, посередке – вроде как надстройка. У входа сидят трое молодых людей с бачками апашей и молодая женщина с плетеной кожаной «колбасой», курят тоненькую сигарету с двусмысленным запахом.

– Вы заблудились, mon ami[137].

– Э, ну, – опять засветка Свиристелевой карточки.

– Ah, bien…[138]

Они откатываются в стороны, и он проходит в свару канареечно-желтых «борсалини», комиксовых башмаков на пробковой подошве с огромными круглыми носами, кучи сшитого внакидку не сочетающихся цветов (вроде оранжевого на синем и неувядающе излюбленной зелени на пурпуре), обыденных стонов утишенного раздражения, какие нередко слышны в общественных туалетах, телефонных переговоров в тучах сигарного дыма. Свиристеля тут нет, но его коллега, едва завидев карточку, прерывает некую громкую сделку.

– Что вам угодно?

– Carte d'identité[139]

, проезд до Цюриха, Швейцария.

– Завтра.

– Ночлег.

Человек вручает ему ключ от номера внизу.

– У вас деньги есть?

– Не очень много. Я не знаю, когда смогу…

Подсчет, прищур, тасовка.

– Вот.

– Э…

– Все в порядке, это не ссуда. Из накладных расходов. Так, наружу не выходите, не напивайтесь, держитесь подальше от девчонок, которые тут работают.

– Ай…

– До завтра. – Снова к делам.

Ночь у Ленитропа проходит неуютно. Не найти позы, в какой удалось бы проспать дольше десяти минут. Клопы мелкими отрядами устраивают вылазки на его тело – не сказать, что нескоординированно с его уровнем бодрствования. К двери подваливают пьянчуги – пьянчуги и гуляки.

– 'Нья, пусти меня, это Свалка, Свалка Виллард.

– Что за…

– Херово мне сегодня. Прости. Не должен я так навязываться, от меня столько гимора, я этого не стою… слушай… мне холодно… я издалека…

Резкий стук.

– Свалка…

– Нет-нет, это Мёрри Лыб, я был с тобой в учебке, рота 84, помнишь? Наши порядковые номера всего на две цифры различались.

– Мне надо было… надо было Свалке дверь открыть… куда он ушел? Я заснул?

– Не говори им, что я тут был. Я просто зашел сказать, что тебе не обязательно возвращаться.

– Правда? Они сказали, что это ничего?

– Это ничего.

– Да, но они сказали? – Молчание. – Эй? Мёрри? – Молчание.

Ветер продувает железную вязь очень крепко, а внизу на улице с бока на бок подскакивает овощной ящик, деревянный, пустой, темный. Должно быть, часа четыре утра.

– Пора назад, блядь я опаздываю…

– Нет. – Лишь шепот… Но именно ее «нет» осталось с ним.

– Ктотам? Дженни? Дженни, это ты?

– Да, я. Ох любимый, как хорошо, что я тебя нашла.

– Но мне надо… – Они разрешат ей когда-нибудь жить с ним в Казино?..

– Нет. Не могу. – Но что у нее с голосом?

– Дженни, я слышал, в твой квартал попало, кто-то мне сказал, через день после Нового года… ракетой… и я все хотел вернуться, проверить, все ли у тебя хорошо, но… так и не вернулся… а потом Они меня забрали в это Казино…

– Это ничего.

– Но если б я не…

– Только к ним не возвращайся.

И где-то, темной рыбой, что прячется за углами рефракции в сегодняшнем ночном теченье, – Катье и Галоп, два гостя, которых ему больше всего хочется увидеть. Он пытается гнуть голоса тех, кто подходит к двери, гнуть, как ноты на гармонике, но не выходит. Нужное залегает слишком глубоко…

Перед самой зарей стук доносится очень громко, твердый, как сталь. Ленитропу на сей раз хватает тяму промолчать.

– Давай, открывай.

– Военная полиция, откройте.

Американские голоса, сельские – взвинченные и безжалостные. Он лежит, мерзнет, боится, что его выдадут кроватные пружины. Вероятно, впервые он слышит Америку так, как она звучит для не-американца. Позднее он припомнит, что больше всего удивился фанатизму, уверенности не просто в твердой силе, но в правильности того, что они собирались сделать… ему давно велели ожидать подобного от нацистов, а особенно – от япошек: мы-то всегда играем честно, – но эта парочка за дверью сейчас деморализует, как крупный план Джона Уэйна (под тем углом, что подчеркивает, насколько раскосые у него глаза, смешно, что раньше вы не замечали), орущего «БАНЗАЙ!».

– Стой, Рэй, вон он…

– Хоппер! Кретин, вернись сейчас же…

– Я в вашу смирительную рубашку больше не полеееезуууу… – Голос Хоппера затихает за углом, а полицейские срываются за ним в погоню…

Ленитропа озаряет – буквально, сквозь желто-бурую оконную штору, – что сегодня у него первый день Снаружи. Его первое утро на свободе. Ему не нужно возвращаться. Свобода? Что такое свобода? Наконец он засыпает. Незадолго перед полуднем, отперев дверь ключом-вездеходом, к нему проникает молодая женщина и оставляет бумаги. Теперь он – английский военный корреспондент по имени Ник Шлакобери.

– Это адрес одного из наших в Цюрихе. Свиристель желает вам удачи и спрашивает, почему вы так долго.