Радуга тяготения

Снова в город: четкие набережные, церкви, готические подворотни маршируют мимо… теперь надо подальше от гостиницы и трех кафе, ну да, ну да… Постоянные обитатели Цюриха фланируют мимо в ранневечерней синеве. В синей, как городские сумерки, темнеющей синеве… Все шпионы и дельцы попрятались по домам. Лавка Семявина вычеркивается, Свиристелев круг был любезен, незачем вызывать на них огонь. Сколь весомы Гости в этом городе? Рискнуть ли заселиться в другую гостиницу? Пожалуй, не стоит. Холод ползет. Теперь дует с озера.

Ленитроп спохватывается, что додрейфовал аж до «Одеона», одного из величайших кафе мира, и специализация сего заведения нигде не значится – да и наверняка не определена. Ленин, Троцкий, Джеймс Джойс, д-р Эйнштейн – все они сидели за этими столиками. Что же у них было общего: чем надеялись они в этой выигрышной точке разжиться… возможно, тут дело в людях, в прозаичной смертности, неустанных скрещеньях нужд или отчаяний в одном роковом уличном квартале… диалектика, матрицы, архетипы – всем потребно время от времени вновь прикоснуться к капле этой пролетарской крови, к телесной вони и бессмысленным крикам, что раскатываются по столам, к жульничеству и последним надеждам, а иначе – пропыленная Дракулярность, древнее проклятие Запада…

У Ленитропа, оказывается, хватит мелочи на кофе. Он садится внутри, так, чтоб лицом ко входу. Минует четверть часа – и ему шпионски сигналит смуглый кучерявый чужак в зеленом костюме. Сидит через пару столиков, тоже любитель созерцать двери. Перед ним старая газета, вроде бы на испанском. Открыта на замысловатой политической карикатуре: очередь немолодых мужчин, в платьях и париках, в полицейском участке, и фараон держит буханку белого… ой, нет, это младенец, на подгузнике ярлык грит: LA REVOLUCIÓN…[141] а, они все претендуют на новорожденную революцию, все эти политики, собачатся, как свора якобы-мамаш, и карикатура должна быть пробным камнем, что ли, этот зеленый парняга – аргентинец, как выясняется, по имени Франсиско Паскудосси, – ждет реакции… ключевой пассаж – в самом хвосте очереди, где великий аргентинский поэт Леопольдо Лугонес молвит: «А сейчас я поведаю вам в стихах, как зачал ее, не запятнав Первородным Грехом…» Революция Урибуру, 1930-й. Пятнадцать лет газетке. Не поймешь, чего Паскудосси ожидает от Ленитропа, но получает чистейшую дремучесть. По всей видимости, это приемлемо, и аргентинец тотчас расслабляется и поверяется Ленитропу: мол, они с десятком коллег, среди которых чудачка международного класса Грасиэла Имаго Порталес, несколько недель назад захватили винтажную германскую подлодку в Мар-дель-Плата и переплыли Атлантику, чтобы просить политического убежища в Германии, едва там закончится война…

– В Германии

, говорите? Вы спятили? Там бардак, Джексон!

– Не сравнится с бардаком у нас дома, – отвечает грустный аргентинец. Длинные морщины прорезываются возле рта, морщины, которым научила жизнь подле тысяч лошадей, когда видишь слишком много обреченных жеребят и закатов к югу от Ривадавии, где начинается подлинный Юг… – Там бардак с тех пор, как власть захватили полковники. Теперь, раз Перон зашевелился… наша последняя надежда была «Acción Argentina»[142], – что он несет, господи, как есть хочется, – ее задавили через месяц после путча… теперь все ждут. По привычке ходят на демонстрации. Правду сказать, надежды нет. Мы решили двигать, пока Перон не захапал очередной портфель. Военный, скорей всего. Он уже обаял

descamisados[143], теперь и армию получит, понимаете… вопрос времени… можно было в Уругвай, переждать – традиция как-никак. Но, может, он засел надолго. Монтевидео кишит горемычными изгнанниками и горемычными надеждами…

– Да, но Германия – только в Германию вам не хватало.

– Pero ché, no sós argentino…[144] – Долгий взгляд в сторону, вдоль по спроектированным шрамам швейцарских авеню, в поисках оставленного Юга. Не та Аргентина, Ленитроп, по которой всей, как рапортовал этот Боб Эберли, поднимали тосты за Мандарин в каж-жом баре, ага… Паскудосси хочет сказать: Из всех магических осадков стонущего, запотевшего перегонного куба Европы мы – мельчайшие, опаснейшие, лучше всех подходим для мирских целей… Мы пытались уничтожить своих индейцев, как и вы: мы жаждали белой версии реальности, кою и получили, – но даже в глубине наидымнейших лабиринтов, в самой дальней груде полуденных балконов или дворов и ворот земля так и не дала нам забыть… Но вслух спрашивает: – Слушайте, вы вроде голодны. Вы ели? Я как раз собирался поужинать. Окажите мне честь?