Радуга тяготения

Здесь она стала знатоком молчаний. Великие молчания Семиречья еще не обрели алфавитного порядка, а быть может, не обретут никогда. Они в любое время могут проникнуть в комнату, в сердце, вновь предавая мелу и бумаге разумные советские альтернативы, принесенные сюда агентами ликбеза

. Таких молчаний не заполнить яналифу, не ликвидировать, они необъятны и пугающи, как стихии в сем медвежьем углу, – масштабированы под Землю покрупнее, под планету дичее и дальше от солнца… Ветра, городские снега и приходы жары в Галинином детстве не бывали столь огромны, столь безжалостны. Чтобы узнать, как пережить землетрясение, переждать песчаную бурю, ей надо было сюда. Каково сейчас будет вернуться – снова в город? Часто ей снится некая изысканная модель из папье-маше, город градостроителя – изумительно детализованный, такой крохотный, что подошвы ее сапог при каждом шаге сносят целые кварталы; и в то же время она там живет, в этом крохотном городе, в глухой ночи просыпается, моргает от болезненного дневного света, льющегося сверху, ждет уничтожения, ударов с небес, ужасно от этого ожидания напрягается, не способная даже поименовать то, что подступает, но зная – оно так ужасно, что и не выговоришь: это она сама, ее среднеазиатское «я» гигантессы – вот какой Безымянной Твари страшится она…

Эти высокие, эти головой до звезд мусульманские ангелы… O, wie spurlos zerträte ein Engel den Trostmarkt…

[182]

Он все время там, к западу, этот африканский единокровный брат с его томиками поэзии, изборожденными и усеянными тевтонскими шрифтами, черными, как горельник, – ждет, одну за другой пятная страницы, за бессчетными верстами

низин и зонального света, который клонится наискось, когда своим чередом приходят их осени каждый год, клонится к холке планеты, как старый цирковой наездник, старается привлечь их внимание не чем-нибудь, а лишь своим лицом напоказ, и, что ни отточенный, совершенный круг по арене, ему это не удается.

Но разве Джакып Кулан то и дело – нечасто – не смотрел на Чичерина через весь бумажный класс либо врасплох у окон в зеленую раскрытую глубину, эдаким особенным взглядом? Не говорил ли взгляд этот: «Что б ты ни сделал, что бы он ни сделал – ничто не поможет тебе в смертности твоей»? И еще: «Вы братья. Вместе, порознь – велика важность. Живи. Когда-нибудь умри, с честью, подло – только не от его руки…» Свет всякой общей осени приносит тот же бесплатный совет, и всякий раз надежды в нем чуточку меньше. Но ни тот брат, ни другой слушать не умеют. Черный, должно быть, где-то в Германии обрел собственную разновидность Джакыпа Кулана, какого-нибудь юного туземца, кто гляделками своими развеет его германские грезы о сошествии ангела «Десятой элегии», взмахи крыл его уже на закраинах яви, явился и топчет бесследно белый рынок собственного изгнанья… Лицом на восток, черный лик несет вахту с некоей зимней дамбы либо стены из мелкозернистого камня земного оттенка – озирает низменные пустоши Пруссии, Польши, целые лиги лугов ждут, а Чичерин тем временем, что ни месяц, все взвинченнее и от ветра лощенее с западного фланга, и видит, как История и Геополитика уверенно вводят их в конфронтацию, меж тем как радиоприемники верещат все громче, новые турбинные водоводы в ночи на ощупь содрогаются в гидроэлектроярости, каковая нарастает по пустым каньонам и ущельям, небеса днем густеют милями ниспадающих балдахинов, белых, будто виденья о небесных юртах баев, играют нынче и все равно неуклюже, но с каждой рассеянной схемой все менее игриво…