Радуга тяготения

Он слыхал. Не самый тонкий способ перейти к делу, и Вимпе, должно быть, известны все стандартные вступления на свете. Некоторые военные просто рубят с плеча, а иные – столь безрассудных кровей, что вопрос об «утайке» и вовсе не встает, – положительное безумие, они не только кавалерию на пушки бросят, но и сами атаку поведут. Это великолепно, однако не война. Погодите, будет вам Восточный фронт. Первым же боем своим Чичерин завоюет репутацию маньяка-самоубийцы. У немецких полевых командиров от Финляндии до Черного моря к нему выработается джентльменское отвращение. Всерьез будут недоумевать, имеется ли у этого человека хоть какое-то понятие о воинской порядочности. Его станут ловить и терять, ранить его, считать погибшим в бою, а он будет себе рвать вперед очертя голову, неистовый снеговик на зимних топях – и никакая поправка на ветер, никакая замена в полевых условиях на бутылочный обтекатель либо смертельную стрельчатую огиву их патронов «парабеллум» никогда не свалят его. Ему, как и Ленину, нравится Наполеоново «on s’engage, et puis, on voit»[184], а что же до очертения головы, ну, гостиничный номер этого типа из «ИГ» вполне мог оказаться в числе первых репетиций. У Чичерина дар путаться с нежелательными элементами, врагами строя

sub rosa, контрреволюционным охвостьем и отребьем человечества: он такого не планирует, оно само, а он – гигантская сверхмолекула со множеством свободных валентностей в любой миг времени и в потоке вещей… в танце вещей… и как бы… другие ни цеплялись, модифицируя тем самым фармакологию Чичерина, ее наружу явленную побочку не обязательно получится рассчитать заблаговременно. Чу Пяну, китайскому мастеру на все руки из красной юрты, что-то об этом известно. Чу Пян сразу понял в первый день, когда Чичерин явился на службу, – и перецепился через свою швабру, чтоб не столько внимание отвлечь, сколько отметить встречу. У Чу Пяна самого пара валентностей свободна. Он – живой памятник успехам британской торговой политики минувшего столетия. Эта классическая разводка до сих пор на слуху, даже сегодня знаменита холодной чистотой своего осуществления: завозим опий из Индии, знакомим с ним Китай – здоро́во, Фон, вот это опий, опий, познакомься, это Фон – ах воть как, моя ку́сай! – не-ет, хо-хо, Фон, твоя кури, ку-ри

, вишь? – и вскоре Фон возвращается за новыми и новыми добавками, стало быть, создаешь неэластичный спрос на это говно, вынуждаешь Китай объявить его вне закона, после чего засасываешь Китай в пару-тройку опустошительных войн за право твоих торговцев продавать опий, которое к сему мгновению уже называешь священным. Ты побеждаешь, Китай проигрывает. Красота. И Чу Пян – памятник всему этому, в наши дни целые караваны туристов приваливают на него поглядеть, обычно – когда он Под Действием…

– А вот, дамы и господа, как вы уже могли заметить, характерный сажистый окрас кожи…

Все стоят и пялятся на его ушибленный грезами экстерьер, внимательные мужчины с подстриженными бачками держат в руках жемчужно-серые цилиндры, женщины приподымают юбки, чтоб их не замарали эти жуткие азиатские существа, какие кишмя кишат микроскопически на старых половицах, а экскурсовод отмечает самое любопытное металлической указкой, инструментом примечательно тонким, вообще-то даже тоньше рапиры, и часто сверкает им быстрее, чем глаз успевает следить…

– Тяга его, как вы заметите, сохраняет форму при любых нагрузках. Ни телесное заболевание, ни дефицит поставок, похоже, не действуют ни на гран…

Все их ясные, их мелководные глаза мягко плещутся, будто аккорды фортепиано из пригородной гостиной… неэластичная Тяга уже светится в этом спертом воздухе: это слиток превыше любых цен, из него еще можно начеканить соверенов, награвировать ликов великих правителей и пустить в оборот, пусть символизируют. Поехать стоило, чтоб только узреть сие сиянье, стоило долго гнать в санях, по мерзлой степи в огромных крытых санях, здоровенных, аки паром, по-викториански прянично разукрашенных снизу доверху, – а внутри для всякого класса пассажиров палубы и уровни, бархатные бары, хорошо укомплектованные камбузы, молоденький доктор Маледетто, которого обожают дамы, элегантное меню, в котором всё, от «Mille-Feuilles á la Fondue de la Cervelle» до «La Surprise du Vésuve»[185], салоны изобильно оборудованы стереоптиконами и библиотекой слайдов, дубовые туалеты отдраены до темно-красного, на панелях вручную вырезаны лица русалок, листья аканта, полуденно-садовые формы, дабы напоминать сидельцу о доме, когда сие более всего потребно, жаркое нутро вознесено столь ужасно над головоломным пробегом кристаллического льда и снега, кои можно также наблюдать со смотровой палубы, мелькающие просторы горизонтальной бледности, катящие снежные поля Азии, под небесами из металла намного неблагороднее того, что мы явились сюда созерцать…