Радуга тяготения

Пёклер помог собственной слепотою. Он знал и про Нордхаузен, и про лагерь Дора: он видел – заморенные тела, глаза иностранных заключенных, которых маршем гонят в четыре утра на работы в холод и тьму, шаркающие тысячи в полосатых робах. И все это время знал, что Ильзе живет в лагере перевоспитания. Но только в августе, когда в обычном ненадписанном конверте из крафт-бумаги прибыло отпускное распоряжение и Пёклер отправился на север серыми километрами Германии, которой больше не узнавал, разбомбленной и сожженной, военные деревушки и дождливые фиолетовые пустоши, и наконец нашел Ильзе в вестибюле гостиницы «Цвёльфкиндера» – она ждала с тою же тьмой в глазах (как он раньше не замечал? эти переполненные слезами глазницы боли), – только тогда он сложил эти данные воедино. Многие месяцы, пока папа исполнительно халтурил по другую сторону проволоки или стены, она была узницей всего в нескольких метрах от него, ее били, быть может, насиловали… Если надо проклинать Вайссманна, то и себя надо проклясть. Жестокость Вайссманна была не менее изобретательна, чем инженерные навыки Пёклера, Дедалов дар, позволивший ему на потребное расстояние удалиться в лабиринт от неудобств отцовской любви. Они продали ему удобство – так много удобства, и все в кредит, а теперь взимали дань.

Пытаясь, хоть и поздновато, раскрыться навстречу боли, которой давно следовало в нем болеть, теперь он принялся за расспросы. Знает ли она, как называется ее лагерь? Да, Ильзе подтвердила – либо ей велели так ответить, – что лагерь называется Дора. Вечером перед тем, как ехать сюда, она видела повешенье. Вешают обычно по вечерам. Хочет ли он послушать? Хотел ли он послушать…

Она очень проголодалась. Первые несколько дней они только ели – все, что продавалось в «Цвёльфкиндере». Меньше, чем год назад, и намного дороже. Но анклав невинности по-прежнему оставался приоритетом, поэтому хоть что-то да было.

Хотя в этом году детей меньше. Парк практически достался инженеру и девочке в безраздельное владение. Колесо и почти все прочие аттракционы застыли. Не хватает горючего, объяснил ребенок-служитель. Над головой ревело люфтваффе. Почти каждую ночь вопили сирены, и вдвоем они смотрели, как в Висмаре и Любеке зажигают прожектора, а иногда слышали бомбежки. Что Пёклер делает в этом мире грезы, в этой лжи? Его страна ждет, пока ее сокрушит между захватчиками с востока и запада; в Нордхаузене же, когда первые ракеты уже совсем подготовились к боевым пускам, к воплощению инженерных пророчеств, старых, как мир на земле, истерия возросла до эпических пропорций. Почему в такой критический момент Пёклера отпустили? Кому еще в наши дни достаются отпуска? И что тут делает «Ильзе» – разве не выросла она из детских сказочек? грудки уже так видны под платьем, такие едва ль не совершенно пустые глаза без особого интереса соскальзывают на случайных мальчиков, предназначенных для «Фольксштурма», мальчиков постарше, которые ею уже не интересуются. Им-то грезились приказы, колоссальные взрывы и смерть – если и замечали ее, то искоса, украдкой… Папаша ее приручит…

зубки прикусят пестик… настанет день, и у меня будет таких целое стадо… но сначала надо найти моего Капитана… где-то на Войне… сначала пускай меня выпустят из этого глухого угла…

Кто это прошел сейчас мимо – кто этот стройный мальчик, промелькнувший у нее на пути, такой светловолосый, такой белый, что почти невидим в жарком мареве, которое оволокло собою «Цвёльфкиндер»? Заметила ли она его, признала ли в нем свою вторую тень? Ее зачали, потому что папа как-то вечером посмотрел кино «Alpdrücken» и у него встал. Пёклер, уставясь похотливо в экран, промухал весь умный гностический символизм Режиссера при постановке света в игре двух теней – Каина и Авеля. Но Ильзе – некая Ильзе – пережила свою киношную маму, продержалась за концом фильма, и потому ей достались тени теней. В Зоне все будет двигаться по Старому Промыслу, в свете и пространстве каинистов: не из драгоценного гёллизма, а потому что Двойной Свет всегда присутствовал там, за пределами всякого фильма, и этот жулик, этот джайвовый шутник-киношник в то время, по случаю, один заметил его и применил, хоть и не соображал – и тогда, и поныне, – что именно показывает нации лупоглазов… Потому в то лето Ильзе миновала себя, слишком сосредоточившись на некоем внутреннем полудне без теней, и скрещенья не отметила – либо ей было все равно.

На сей раз они с Пёклером почти не разговаривали: то были их самые немые совместные каникулы. Она бродила в раздумьях, поникнув головой, волосы свисали на лицо, смуглые ноги пинали отходы, которые не собрала недоукомплектованная команда мусорщиков. Такой у нее период в жизни, или ей не нравилось по приказу проводить время со скучным стареющим инженером в местах, из которых она уже много лет как выросла?

– Тебе же тут на самом деле не нравится, правда?

Они сидели у помойной протоки, кидали уткам хлеб. У Пёклера от эрзац-кофе и подгнившего мяса расстроился желудок. Болела голова.