Радуга тяготения

Не годится. Параметры плодятся, как комары в байю, быстрее, чем он с ними разделывается. Голод, соглашательство, деньги, паранойя, память, удобство, совесть. Хотя у совести применительно к Ахтфадену – знак минус, пусть она в Зоне и стала вполне себе разменным товаром. Того и гляди содержанты со всего света слетятся в Гейдельберг защищать по этой совести дипломы. Для совестливых появятся особые бары и ночные клубы. Концентрационные лагеря превратят в увеселительные парки для туристов, целыми гуртами повалят иностранцы с камерами, и всех будет до дрожи щекотать совесть. Пардон – это не для Ахтфадена, который тут жмет плечами, глядя на свои дубли в зеркалах, что растянулись с правого борта на левый: он с ракетой работал лишь до тех пор, пока воздух не становился разреженным – тогда уже все равно. А чем она занималась после – пусть уже не у него голова болит. Спросите у Вайхенштеллера, у Флаума, у Фибеля спросите – вот кто занимался возвращением в атмосферу. Спросите у секции наведения, это ж они направляли туда, куда летело…

– Вам не кажется, что отчасти шизоидно, – это вслух, обращаясь ко всем передам и задам Ахтфадена, – разламывать профиль полета на сегменты ответственности? Это же полупуля, полустрела. Она этого требовала, не мы. Ну и вот. Вы могли взять ружье, радио, пишущую машинку. Некоторые пишмашинки в Уайтхолле, в Пентагоне убили столько мирного населения, сколько нашей малютке А4 и не снилось. Либо вы абсолютно один, наедине с собственной смертью, либо участвуете в предприятии покрупнее и тем самым причастны к чужим смертям. Не все ли мы – одно? Что выбираете, – это уже Фарингер, пресно зудит сквозь фильтры памяти, – маленькую тележку или большую? – безумец Фарингер, единственный во всем клубе Пенемюнде, кто отказался носить отличительный знак – фазанье перо, заткнутое за ленту шляпы, – поскольку не мог решиться убивать, а по вечерам его видали на пляже: сидел в полной позе лотоса, пялился в закатное солнце, – и он же первым в Пенемюнде пал пред СС: однажды в полдень его увели, и лабораторный халат его трепетал белым флагом, пока не скрылся за черными мундирами, кожей и сталью его эскорта. После него остались только палочки благовоний, томик «Chinesische Blätter für Wissenschaft und Kunst»[262] да снимки: жена и дети, о которых никто не знал… Пенемюнде что, было ему горой, кельей и постом? Отыскал ли он

свой путь без мук совести, такой модной совести?

– Atmen… Атман… не только дышать – еще и душа, дыхание Бога… – Ахтфаден помнит всего несколько раз, когда они беседовали наедине, непосредственно. – Atmen – подлинно арийский глагол. А теперь расскажите мне о скорости реактивной струи.

– Что вы хотите знать? 6500 футов в секунду.

– Расскажите, как меняется.

– Остается почти постоянной на протяжении всего горения.

– И однако же относительная воздушная скорость меняется радикально, не так ли? От Нуля до М 6. Не понимаете, что происходит?

– Нет, Фарингер.

– Ракета создает собственный сильный ветер… без обоих – Ракеты и атмосферы – ветра нет… но в трубке Вентури дыхание – яростное и пылающее дыхание – всегда течет с той же неизменной скоростью… неужто и впрямь не понимаете?

Бредятина. Или же – коан, постичь который Ахтфаден не приспособлен, трансцендентная головоломка, что могла бы вывести его к мгновенью света… почти такая же прекрасная, как:

«Что в полете?»

«Воля!»

Подымаясь с Вассеркуппе, где реки Ульстер и Хауне вихляют туда и сюда картографическими формами, зеленые долы и горы, четверка, оставленная им внизу, подбирает белые амортизационные шнуры, только один смотрит вверх, прикрывая ладонью глаза, – Берт Фибель? но что тут в имени, с такой-то высоты? Ахтфаден ищет бури – поднырнем под этот гром играет у него в голове боевым маршем, – которая вскоре наваливается серыми утесами справа, росчерки молний до посинения колотят по горам, кокпит накоротко заливается светом… на самом краю. И вот тут, на грани, воздух подымется. От края грозы не отлипаешь уже с другим чувством – чуешь полет, ощущенье это – нигде, во всех нервах… если не отлипнешь от грани между прекрасными низинами и безумьем Донара, оно тебя не подведет, что б там ни летало, этот негаснущий рывок вперед – и есть свобода? Неужто никто не сознает, какое это рабство – тяготение, – пока не достигнет грани бури?

Некогда разбираться с головоломками. Шварцкоммандос уже здесь. Ахтфаден слишком много времени потерял на пышную Герду, на воспоминания. Вот они уже грохочут по трапам, трещат свое мумбо-юмбо, нипочем не догадаться, о чем, тут какая-то лингвистическая глухомань, и он боится. Чего им надо? Оставили бы его в покое – победа уже за ними, зачем же им еще и бедный Ахтфаден?

Им нужен «Шварцгерэт». Когда Энциан произносит это вслух, слово уже избыточно. Уже прозвучало в осанке, в линии рта. Остальные сгрудились за ним, оружие наперевес, полдюжины африканских лиц, задавили зеркала своей тьмою, красно-белыми с просинью глазищами, в которых прорисованы кровеносные сосуды.