Радуга тяготения

Ты вот как посмотри, Ахтфаден. Этот Гальюнный Корабль – аэродинамическая труба, только и всего. Если тензорный анализ применим к турбулентности, он и для истории сгодится. Должны же быть точки пересечения орбит, критические точки… должны быть сверхпроизводные переполненного и ненасытимого потока: такие, чтобы приравнять их к нулю и эти критические точки отыскать… 1904-й был одной такой точкой – 1904-й, когда адмирал Рожественский провел свой флот через полмира на выручку Порт-Артуру, благодаря чему на свет и появился твой нынешний поимщик Энциан, то был год, когда немцы едва не стерли гереро с лица земли, отчего у Энциана в голове зашевелились кой-какие сумасбродные мыслишки насчет выживания, то был год, когда публика из Управления по контролю еды и лекарств изъяла кокаин из кока-колы, что подарило нам смертежаждущее поколение янки-алкоголиков, идеально экипированное для сражений 2-й МВ, и то был год, когда Людвиг Прандтль выдвинул гипотезу о пограничном слое, отчего по-настоящему пришпорилась аэродинамика, а ты попал вот сюда и вот сейчас. 1904-й, Ахтфаден. Ха, ха! Вот шуточка повеселее, чем задницу подпалить, гораздо веселее. А уж как тебе-то

полезно. Против течения не поплывешь, во всяком случае – при нынешнем промысле, можно только номер присяпать и страдать, старина Хорст. Или же, если ты в силах оторваться от Герды и ее Меховой Горжетки, вот тебе идейка – отыщи самому себе безразмерный коэффициент. Ты ж в аэродинамической трубе, не забыл? И ты спец по аэродинамике. Вот и…

Коэффициенты, ja, ja

… Ахтфаден безутешно бросается на алый венерический унитаз в самом конце ряда. В коэффициентах он петрит. Прежде в Ахене они с коллегами некоторое время проводили в передовом наблюдательном пункте – разглядывали страну варваров через крохотное оконце Херманна и Визельсбергера. Жуткие сжатия, ромбовидные тени корчатся змеями. Хвостовая державка часто бывала больше модели – сама необходимость что-то измерять мешала наблюдениям. Могли бы и сообразить. В то время еще никто не писал о сверхзвуковом течении. Его окружал миф – и чистый первобытный ужас. Профессор Вагнер из Дармштадта предсказывал, что на скоростях, впятеро превышающих число Маха, воздух будет сжижаться. Случись уравняться частотам колебаний тангажа и крена, резонанс вызовет у неуправляемой ракеты сильную вибрацию. Ее закрутит в штопор и уничтожит. «Лунное движение», как мы это называли. «Бингенские карандаши» – так мы прозвали спиралевидные инверсионные следы. В ужасе. Танцевали шлирен-тени. В Пенемюнде измерительная часть была 40×40 см – где-то с листок бульварной газетки. «Они вымаливают себе не только хлеб насущный, – говорил некогда Штреземан, – но и насущную иллюзию». У нас же, глядевших сквозь толстое стекло, был только Насущный Шок – лишь такую насущную днесь-газету мы читали.

Ты только что приехал – только заявился в город, в самую сердцевину Пенемюнде, эй, а чем вы тут развлекаетесь? волоча за собой свой провинциальный чемодан с парой-другой рубашек, экземпляром Handbuch, вероятно – «Lehrbuch der Ballistik»[260]

Кранца. Ты наизусть выучил Акерета, Буземана, фон Кармана и Мура, какие-то доклады с «Конгресса Вольта». Но ужас не отступает. Это ж быстрее звука, быстрее тех слов, что она произносила через всю комнату, такую солнечную, быстрее джаз-бэнда по радио, когда не уснуть, хриплых «хайль» меж бледных генераторов и забитых начальством галерей над головой… Гомеранцев, свистящих из высоких ущелий (потрясающие обрывы, круть, свистишь с утеса игрушечной деревеньке, что ниже на много веков и миль…), а ты сидишь один на подзоре судна KdF

[261], подальше от танцев у майского дерева на белой палубе, в загорелых телах плещутся пиво и песни, брюшки в пляжных костюмах, слушаешь протоиспанский, что высвистывается, а не голосится с гор вокруг Чипуде. Гомера была последним клочком суши, на который ступил Колумб до Америки. Он тоже их слышал в ту последнюю ночь? Передали они ему что-нибудь? Предостерегли? Сумел ли он понять этих козьих пастухов-прозорливцев в темноте, среди канарского падуба и файи, насмерть позеленевших на последнем закате Европы?

В аэродинамике, поскольку сначала у тебя всё только на бумаге, берешь безразмерные коэффициенты – соотношения того с этим: сантиметры, граммы, секунды аккуратно взаимоуничтожаются и сверху, и снизу. Это позволяет использовать модели, организовывать воздушный поток так, чтоб измерять самое интересное, и масштабировать результаты аэродинамической трубы вплоть до реальности – тут мало встречается неизвестных, потому что коэффициенты эти пригодны для всех размеров. По традиции их называют в честь людей – Рейнольдса, Прандтля, Пекле, Нуссельта, Маха, – и вопрос стоит так: а что же число Ахтфадена? Велики ль шансы?