Радуга тяготения

– Мне поручили только часть. Ничего особенного. Честно.

– Аэродинамика особенна. – Энциан спокоен, неулыбчив.

– Там и другие были, из секции Гесснера. Конструкторы-механики. Я всегда работал в мастерской профессора-доктора Курцвега.

– Кто были остальные?

– Не помню.

– Так.

– Не бейте меня. Зачем мне что-то скрывать? Это правда. Нас держали отдельно. Я никого не знал в Нордхаузене. Пару человек в моей рабочей секции и все. Клянусь. Те, кто занимался «Шварцгерэтом», – я никого не знаю. До самого первого дня, когда мы встретились с майором Вайссманном, я никого из них не видел. По именам друг друга не называли. Нам давали кодовые клички. Кто-то сказал – киношные. Других аэродинамиков звали «Шпёрри» и «Хаваш». Меня называли «Венк».

– В чем состояла ваша работа?

– Контроль веса. От меня им нужен был только сдвиг ЦТ[263] для устройства с данным весом. Сам вес был строго засекречен. Сорок с чем-то килограмм. 45? 46?

– Номера позиций, – вякает Андреас из-за плеча Энциана.

– Не помню. Все в хвосте. Помню, что нагрузка была асимметрична продольной оси. Ближе к Рулю III. Этот руль использовался для управления по рысканию…

– Это мы знаем.

– Вам надо потолковать со «Шпёрри» или «Хавашем». Это они решили задачу. Поговорите с Наведением. – Зачем я это

…

– Зачем вы это сказали?

– Нет-нет, я просто над этим не работал, вот и все, наведение, боевая часть, силовая установка… спросите у них. Спросите у остальных.

– Вы имели в виду что-то другое. Кто работал с наведением?

– Я же сказал вам, по именам я никого не знаю.

Запыленный кафетерий в последние дни. Машинерия в соседних огромных отсеках, что некогда безжалостно колотила в барабанные перепонки слесарным зубилом дни и ночи, ныне смолкла. Со стен погрузочных платформ между стеклянных окон смотрят римские цифры табельных часов. С кронштейнов над головой болтаются телефонные розетки на шнурах в черной резине, над каждым столом свое соединение, а столы совершенно пусты, запорошены соленой пылью, ссеявшейся с потолка, ни телефонов уже не подключить, ни слов не сказать… Лицо его друга напротив, осунувшееся, бессонное лицо слишком заострилось, слишком безгубо, а ведь некогда он блевал пивом на походные сапоги Ахтфадена, теперь же шепчет: «Я не мог уйти с фон Брауном… только не к американцам, там все будет точно так же… Я хочу, чтобы все закончилось по-настоящему, только и всего… до свиданья, „Венк“».

– Засуньте его в фекалку, – предлагает Андреас. Все такие черные, такие уверенные…

Должно быть, я последний… он кому-то наверняка уже попался… ну что этим африканцам даст имя… его им кто угодно мог сообщить…

– Он был моим другом. Еще до войны, в Дармштадте.

– Мы ему ничего плохого не сделаем. Мы и вам ничего плохого не сделаем. Нам нужен «S-Gerät».

– Нэрриш. Клаус Нэрриш. – У его самокоэффициента теперь новый параметр: предательство.

Сходя с «Rücksichtslos», Ахтфаден слышит за спиной металлическую трансляцию из иного мира, раздираемый статикой радиоголос:

– Оберст Энциан. M’okamanga. M’okamanga. M'okamanga[264]

.

В этом слове – настойчивость и тягость. Ахтфаден стоит в сумерках на берегу канала среди стальных руин и стариков, ждет указания. Но где же теперь электрический голос, что когда-нибудь призовет его?

* * *

Они пустились в путь на барже по каналу Шпрее-Одер, наконец-то курсом к Свинемюнде: Ленитроп – посмотреть, не приведет ли путеводный клубок Лихи Леттем поближе к «Шварцгерэту», Маргерита – на рандеву с яхтой, набитой беженцами от люблинского режима, среди которых должна быть ее дочь Бьянка. Целые участки канала еще завалены: по ночам слышно, как русские саперы рвут ТНТ[265], рушат остатки крушений, – но Ленитропу с Гретой, будто сновидцам, удается спроворить себе мелкую осадку, и они легко проскальзывают то, что у них на пути набросала Война. То дождит, то нет. Как правило, затягивать начинает около полудня, небо становится цвета мокрого цемента – затем ветер, резче, холодней, за ним неизбежно налетает дождь на грани мокрого снега, дует им прямо в морду вверх по каналу. Они укрываются под брезентом, среди тюков и бочек, в запахах дегтя, дерева и соломы. Когда ночи ясны – ночи квакш-с-лягухами – от мазков звезд и теней вдоль канала глаза путешественников вибрируют. По берегам выстроились ивы. В полночь вздымаются кольца тумана – до того, что меркнет даже трубка шкипера где-то выше по течению, или ниже, в этом грезящем караване. Такими ночами, душистыми и зернистыми, как трубочный дым, безмятежно и хорошо спать. Берлинское безумие позади, Грета вроде уже не так боится – может, надо было лишь стронуться с места…

Но однажды днем, когда скользили по долгому покатому склону Одера к Балтике, им на глаза попался красно-белый курортный городок, по которому широкой метлой прошлась Война, и Грета цепляется за руку Ленитропа.

– Я здесь была…

– Да?

– Перед самой польской оккупацией… С Зигмундом… на водах…