Радуга тяготения

Ленитроп спускается в люк, ползет вниз по трапу к машинным пространствам. Где-то над ним бьют три склянки, медленно, чуток глухо, с легким эхо. Уже поздно… поздно. Ленитроп вспоминает, где он.

Едва он ступает на палубу, гаснет весь свет. Воздуходувы, взвыв, замирают. Машинное отделение палубой ниже. Неужто ему придется это делать в темноте?

– Я не могу, – громко.

– Можете, – отвечает голос над самым ухом.

На Ленитропа дышат. Со знанием дела его лупят по загривку. Сквозь смоль тьмы вьет петли свет. Левая рука Ленитропа немеет.

– Другую я вам оставлю, – шепчет голос, – чтобы спустились в машину.

– Постойте…

Это как будто острый носок танцевальной туфли – прилетел ниоткуда, завис на секунду и погладил мякоть его подбородья, – а затем щелчком бьет, схлопывая Ленитропу зубы на языке.

Боль адская. Рот наполняется кровью. Пот заливает глаза.

– Шевелитесь, ну.

Когда Ленитроп медлит, ему щиплют шею. Ох как больно… он держится за трап в ночной слепоте своей, начинает плакать… затем вспоминает про «люгер», но не успевает до него дотянуться, как его яростно пинают куда-то между бедром и промежностью. Пистолет грохочет по стальной палубе. Ленитроп стоит на одном колене, шарит, и тут ему на пальцы легко опускается туфля.

– Вам этой рукой держаться за поручни, не забыли? Не забыли? – После чего туфля подымается – но лишь для того, чтобы пнуть его в подмышку. – Встать, встать.

Ленитроп на ощупь переползает к следующему трапу, мучительно и одноруко начинает спускаться. Чувствует, как вокруг вверх ползет стальное отверстие.

– Не пытайтесь вернуться, пока не сделаете того, что должны.

– Танатц? – У Ленитропа болит язык. Имя выдавливается неуклюже. Молчание. – Моритури?

Нет ответа. Ленитроп переставляет ногу на ступеньку выше.

– Нет-нет. Я еще здесь.

Он по чуть-чуть продвигается вниз, весь трясясь, ступень за ступенью, и руку начинает покалывать. Как ему спуститься? Как подняться? Ленитроп старается сосредоточиться на боли. Наконец ноги упираются в стальную плиту. Слепота. Он перемещается к правому борту, при каждом шаге втыкаясь в края на уровне лодыжки, с острыми выступами… Я не хочу… как я могу… дотянуться назад… голыми руками… что, если…

Вдруг справа – взвыв, какая-то механика, – он подскакивает, дыханье морозом всасывается сквозь зубы, нервы в спине и руках туда-сюда, дергаются… он достигает цилиндрической преграды… может, и генератор… нагибается и начинает… Рука его комкает жесткую тафту. Ленитроп отдергивает руку, пытается распрямиться, бьется головой обо что-то острое… ему хочется отползти обратно к трапу, но он уже потерял всякую ориентировку… он присаживается на корточки, оборачивается кругом, медленно… хоть бы закончилось, ходьбызаконч… Но руки его, лазая по палубе, возвращаются к скользкому атласу.

– Нет. – Да: крючки и петли. Он ломает ноготь, стараясь потерять их, но они не отстают… кружево шевелится по-змеиному уверенно, запутывая, связывая каждый палец… – Нет…

Ленитроп подымается до полуприседа, утыкается во что-то, свисающее с подволока. Ледяные худенькие бедра во влажном шелке, качаясь, шелестят по его лицу. Пахнут морем. Он отворачивается, но тут его по щеке хлещут длинные мокрые волосы. Куда бы он теперь ни повернулся… холодные соски… глубокая расселина меж ее ягодиц, духи и говно и вонь рассола… и вонь чего… чего…

Когда зажигается свет, Ленитроп стоит на коленях, осторожно дышит. Он знает, что придется открыть глаза. Теперь отсек смердит подавленным светом – смертными возможностями света, – как тело во времена великой грусти ощутит свои подлинные шансы на боль: подлинную и ужасную, и лишь в нескольких дюймах под порогом… Бурый бумажный кулек – в двух дюймах от его колена, засунут за генератор. Но дело в том, что́ танцует, смертельно-белое и алое, на самых краях его зрения… и впрямь ли трапы обратно, наверх и наружу, так пусты, как кажутся?

Шпрингер, снова на судне фрау, на открытой палубе с бутылкой шампанского – спасибо «Анубису», – раскручивает блестящие проволочки и пуляет пробкой в прощальном салюте. Руки у Ленитропа трясутся, и он почти все проливает. Антоний и Стефания смотрят с мостика, как расходятся два судна, сквозь их глазницы виднеется балтийское небо. Ее белые волосы – в прядях пены, скулы ее – лепной туман… облако-муж, тумано-жена, оба они убывают, отчужденные, безмолвные, обратно в сердце бури.

Фрау берет курс зюйд, вдоль другого берега Рюгена, в проливы мимо Буга. Буря не отстает, а ночь меж тем спускается.

– Зайдем в Штральзунд, – ее исчерканное каракулями лицо все течет смазочно-зеленой тенью, желтым светом, потому что в рубке покачивается масляная лампа.

Там-то и выйду, прикидывает Ленитроп. Двину в этот Куксхафен.

– Шпрингер, как считаете – успеете мне вовремя бумаги раздобыть?

– Ничего не могу гарантировать, – грит Герхардт фон Гёлль.