Радуга тяготения

– Сэр Жорж, – последнее средство, обычно изящный рыцарь требует, чтобы его называли Анжеликой, и другого способа привлечь его внимание, очевидно, нет, – если этот балаган рванет, у нас будет национальный кризис. От активистов у меня уже нумератор заедает и ящик для писем забит день и ночь…

– М-м, мне б хотелось заесть вашим ящиком для писек, Клайви…

– …а к тому же «Комитет 1922 года» лезет в окна. Брэкен и Бивербрук, знаете ли, гнут свое, выборы выборами, а без работы они не остались…

– Милый мой, – ангелически улыбаясь, – не будет никакого кризиса. Лейбористы не меньше нашего хотят найти американца. Мы отправили его искоренять черных, и теперь очевидно, что задачу он не выполнит. В чем беда, если он поскитается по Германии? Мало ли, может, он сел на пароход в Южную Америку, поплыл к этим обожабельным усатикам. И

пусть ему пока что. Когда придет срок, у нас есть Армия. Ленитроп был хорошей попыткой умеренного решения, но в итоге-то все решает Армия, не так ли?

– С чего вы так уверены, что американцы смирятся?

Долгое неприятное хихиканье.

– Клайв, вы такая детка. Вы не знаете американцев. А я знаю. Я с ними веду дела. Им захочется посмотреть, как мы обойдемся с нашими симпатичными черненькими скотинками – ох господи, ex Africa semper aliquid novi[348]

, они же такие большие, такие крепкие, – а уж потом они устроят испытания на собственных, э-э, целевых группах. Может, если мы всё запорем, они и скажут много чего неприятного, но санкций не будет.

– А мы запорем?

– Все мы запорем, – сэр Жорж взбивает кудельки, – но Операция не подведет.

Да. Клайв Мохлун словно возносится из трясины тривиальных разочарований, политических страхов, денежных хлопот – его выбрасывает на трезвый брег Операции, где под стопою сплошная твердь, где «я» – мелкая снисходительная зверюшка, некогда плакавшая в своей болотистой тьме. Но тут уж никакого нытья – тут, внутри Операции. Никакого низшего «я». Это слишком важно – негоже вмешиваться низшему «я». Даже в опочивальне для наказаний, в поместье сэра Жоржа «Березовые розги», предварительные ласки – игра в то, у кого подлинная власть, у кого с самого начала она была вне этих стен с оковами, хоть сейчас он и затянут в корсет и цепи. Униженья хорошенькой «Анжелики» откалиброваны масштабом их фантазии. Без радости, без истинного покорства. Лишь то, чего требует Операция. У каждого из нас свое место, и жильцы приходят и уходят, а места пребудут…

Так было не всегда. В окопах Первой мировой англичане со временем начинали любить друг друга пристойно, без стыда или притворства, имея в виду высокую вероятность внезапной смерти; в лицах других молодых людей находили улики иномирских явлений, какую-то несчастную надежду, что могла бы помочь искупить даже грязь, говно, разлагающиеся куски человечьего мяса… То был конец света, тотальная революция (хоть и не вполне такая, какую объявлял Вальтер Ратенау): каждый день тысячи аристократов, новых и старых, по-прежнему осененные нимбами своих представлений о добре и зле, шли на громкую гильотину Фландрии, работавшую без передышки, день за днем без всяких зримых рук, уж точно – без рук людских, целый английский класс сводили под корень, те, кто пошли добровольцами, умирали за тех, кто что-то знал и не пошел, и несмотря на все это, несмотря на знание – некоторых – о предательстве, пока опустошенная Европа грязно убывала в собственных отходах, мужчины – любили. Но жизнекрик той любви уже давно ушипел прочь, остался лишь праздный и стервозный педерастеж. В этой последней Войне смерть была не врагом, но коллаборационистом. Гомосексуальность в высших сферах теперь – лишь плотская запоздалая мысль, а истинная и единственная ебля свершается на бумаге…

4. Противодействие

Чего?

Ричард М. Никсон

* * *

Бетт Дэвис и Маргарет Дюмон – в кучеряво-Кювильёвом салоне чьего-то дома-дворца. В какой-то миг за окном разносится мелодия изумительного безвкусия, играемая на казу, вероятно – «Кто тот тип?» из «Дня на скачках» (более чем в одном смысле). Играет какой-то вульгарный дружок Граучо Маркса. Звук низкий, гортанный, жужжит. Бетт Дэвис замирает, вскидывает голову, щелчком стряхивает пепел.

– А это, – осведомляется она, – что?

Маргарет Дюмон улыбается, выпячивает грудь, глядит свысока.

– Ну, судя по звуку, – отвечает она, – это казу.

Может, и казу, Ленитропу-то откуда знать. Когда он просыпается – утро, больше никто не бузит. Что бы там ни было, оно его разбудило. А было – ну, или есть – вот что: Пират Апереткин в более-менее угнанном «P-47» по пути в Берлин. Приказы у него кратки и ясны, как у прочих – у агентов Папы, Папаше вера подсказала, подите и найдите этого миннезингера, он вообще-то парень неплохой…