Радуга тяготения

В крови или насилии нет нужды. Но ведь полковник запрокидывает голову – это запросто может оказаться капитуляцией: горло его открыто болеизлучению Башковитой Лампочки. Единственный свидетель – Пэдди Макгонигл, и он, одиночная энергосистема с собственными грезами, не меньше прочих желает убрать полковника с дороги. Тряские мышцы Эдди Пенсьеро затопляет блюз, унылый, смертный блюз, и сам он держит ножницы так, как цирюльникам не полагается. Острия, содрогаясь в электрическом конусе, метят вниз. Кулак Эдди Пенсьеро сжимается на стальных кольцах, из коих выскользнули пальцы. Полковник, запрокинув голову окончательно, подставляет яремную вену, ему явно не терпится…

* * *

Она въезжает в город на краденом велосипеде: голову венчает белый платок, стрелки его трепещут сзади, высокопоставленный посланник дренированной и плененной земли, сама вся пожалованная древним титулом, однако никакой практической власти, даже фантазии о ней нету. На ней простое белое платье, теннисное, еще довоенных лет, ниспадает уже не лезвиями складок, а мягче, случайнее, полухрустко, в складках поглубже – мазки синевы, платье для перемен в погоде, платье, на которое наструятся тени листвы, крошки бурого и солнечно-желтого, что бегут по нему и убегают, а она скользит дальше, задумчивая, но не улыбаясь тайно, под пышными деревами, что выстроились вдоль плотно утоптанной грунтовки. Волосы заплетены косами, косы уложены на голове, кою она задирает не слишком высоко, да и не держит «степенно», как раньше выражались, однако устремив к (скажем, противясь) некоему будущему – впервые со времен казино «Герман Геринг»… и не от мига сего она, не от нашего времени совсем.

Крайний часовой выглядывает из проржавевшего костяка своих цементных руин, и на два полных оборота педалей оба они, часовой и Катье, – на свету, сливаются с утрамбованной землей, ржавью, с дырчатой капелью солнца хладного златого и гладкого, как стекло, со свежим ветерком в кронах. Гипертериозные африканские глаза, радужки в осаде, будто первые васильки, окруженные полями белизны… Муммбо-юммбо! Ща как пррыгну на эт барбан! Эй, оссальной племи скижить там в дьревне!

Итак, ДУМдумдумдум, ДУМдумдумдум, ладно, только все равно в ее манере нет места даже любопытству (само собой, разве не барабаны ей светят, не возможное насилие? Змей прыгает с ветки, очень крупное нечто впереди средь тысяч клонящихся крон, внутри у нее вопль, скачок вверх к первобытному ужасу, капитуляция пред ним, а значит – так ей привиделось – вновь обретение души, ее давно утраченного «я»…). Да и теперь она разве что символически покосится на германские лужайки, что так густо уносятся прочь в зеленое марево или холмы, на бледные члены мраморных балюстрад вдоль санаторных дорожек, задохнувшихся в лихорадке, неугомонно вьющихся в заросли саженцев с пенисами бутонов и колючек, таких старых, таких неутешительных, что взор, подчиненный слезными железами, оттягивается, жаждет найти – найти во что бы то ни стало – тропинку, столь неожиданно пропавшую из виду… или заглянуть еще дальше, уцепиться за следы курорта, за уголок Sprudelhof, высочайший пик сахарно-белой эстрады – хоть что-нибудь противопоставить шепоту Пана из темной кущи: Заходи

… ну их всех. Заходи сюда… Нет. Это не для Катье. Бывала она и в кущах, и в чащобах. Танцевала голой и растопыривала пизду пред рогами чащобного зверья. В подошвах ощущала луну, приливы ее принимала мозговыми оболочками. Паршивым Пан был любовничком. Сегодня, прилюдно, им разве что нервно переглядываться – больше нечего друг дружке подарить.

А сейчас творится нечто весьма тревожное: из ниоткуда вдруг возникает целый поющий кордебалет мужчин-гереро. Одеты в белые матросские костюмчики, которые подчеркивают жопки, промежности, тонкие талии и хорошо оформленные грудные мышцы; и несут мужчины девушку, всю в золотом ламе – эдакую громогласную наглую дамочку в духе Алмазной Лил или Техаски Гинан. Опустив ее на землю, все принимаются танцевать и петь:

Па – ра – ноооооййййя, Па-ра-нойя,

Греет лик знакомый, в э-ти, холода!Па-ра-ной-я, ойойой, яТак рад видеть чё-то-тамИз бог-весть-когда!

Даже Гойе столь простоеНе нарисовать лицо, когда стучишь в окно…Нажитое, Паранойя,Завещать тебе хочу, и жопу заодно!

Затем выходят Андреас и Павел – в подбитых туфлях (слямзенных из одной довольно нахальной антрепризы АЗМВ[367], приезжавшей в июле), дабы исполнить эдаким стаккато номер с пением под чечетку: