Райская птичка

– Это в самом деле бесцеремонно, – согласился Стивен.

– Да, вы правильно подобрали слово, – вздохнула миссис Блэнкеншип, явно огорчаясь, что ее усилия по складыванию постельного белья сочли недостаточными. – Входите, если хотите. Уверена, ему будет приятно для разнообразия увидеть чье-нибудь лицо, кроме моего. Хотя разговорить этих двоих вам вряд ли удастся.

Стивен кивнул и пошел по темному коридору, ведущему в спальни, поражаясь тому, как мало естественного света в жилище художника. Тяжелые портьеры в главной комнате по-прежнему наглухо закрывали окна, да и большинство светильников были выключены. Байберу, конечно, не обязательно было работать именно в этой комнате, но как он вообще тут что-то видел?

Поэтому для Стивена стало неожиданностью войти в просторную главную спальню и поймать себя на том, что он щурится от дневного света. Одно из больших окон приоткрыли, а занавески были все до одной отдернуты. В маленьком кресле в углу сидела женщина, читавшая журнал светской хроники. Одежда выдавала в ней сиделку, даже если бы миссис Блэнкеншип открыто об этом не сказала: блеклый красно-коричневый верх с рисунком, будто специально подобранным, чтобы маскировать незадачи пациентов – отрыгнутые остатки частично разжеванных таблеток, потеки лекарств цвета вишни, пятна от пудингов – в сочетании с белыми брюками из полиэстера и вечными белыми туфлями. Положение ее пальцев указывало на остро ощущаемую нехватку долгожданной сигареты.

Байбер, побледневший с тех пор, как Стивен видел его в больнице, полулежал в постели на огромной горе подушек и походил на что-то обглоданное, наполовину торчащее из паучьего кокона. Сиделка посмотрела, как посетитель подтягивает складной стул к постели, но ничего не сказала. Стивен взял Байбера за руку, однако глаза художника остались закрытыми.

– Мистер Байбер, это Стивен Джеймсон. Я пришел задать вам вопрос.

Глаза Байбера распахнулись, и он едва заметно подвинулся к Стивену. Его губы приоткрылись, обнаружив ровный ряд зубов, белизна которых слегка отливала голубым, создавая иллюзию полупрозрачности. Стивен видел, как Байбер сглотнул и услышал тихое шипение втягиваемого вдоха. Единственными звуками, которые издавал художник, были бесформенные щелчки освобождавшегося воздуха, доносившиеся глубоко из горла. Байбер не моргал. Стивен заерзал на стуле, ощущая прилив знакомого чувства. Чувства вины. Он пропустил это с отцом, все эти неприятные последние моменты – усыхание, дряхлость, медленное угасание – он оставил все это матери. И хотя он сомневался, что послужил бы утешением кому-то из родителей, его поражало, что мать не презирает его за дезертирство.

У этой урезанной версии Байбера не хватало сил даже на то, чтобы поднести палец ко рту или распорядиться, чтобы сиделка выгнала посетителя вон. Не верилось, что совсем недавно Стивен стоял рядом с этим человеком и смотрел ему в глаза, отчаянно пытаясь контролировать свой запинающийся язык и дрожащие руки и выдвигая дерзкие предположения. Но теперь он кое-что знал (или хотя бы подозревал) и хотел озвучить свои подозрения. И помешать ему Байбер никак не мог.

– Мистер Крэнстон открыл мне широкие возможности в исследовании полотна, чтобы я мог удостоверить подлинность работы. Для того, чтобы обеспечить возможного покупателя необходимой документацией и получить неопровержимые доказательства подлинности, требовалось провести некоторое количество судебных экспертиз и научных тестов, для которых у нас в «Мерчисон и Данн» нет оборудования.

Стивен умолк, не зная, как лучше продолжить, и надеясь на какой-нибудь отклик. У него взмокли ладони, и он подумал, не начинает ли Байбер терять терпение или проникаться отвращением, но поскольку художник не мог выразить ни того, ни другого, оставалось только гадать. Стивен откинулся на спинку стула и бросил взгляд через плечо на сиделку, которая казалась увлеченной своим чтивом.

– Я начал с подписи. Как вы догадываетесь, она совпала с другими образцами. Но судебный анализ идет дальше обычного сличения с шаблоном, мистер Байбер. Это не просто сравнение плавности линий, соединяющих буквы, или выявление, в каком месте художник брался за кисть и в каком – откладывал ее.

Стивен ощутил то же волнение, что и в лаборатории, когда он, такой крошечный на фоне ее высоких белых стен, изучал гигантские мазки, высвеченные на стерильной поверхности. Произнося слова, он чувствовал, что покидает комнату, ускользая от льющегося в окно света, от прохладной, будто пергаментной ладони Байбера, от шороха журнальных страниц, переворачиваемых липкой подушечкой большого пальца сиделки… Он слышал, как вокруг него пульсирует тишина лаборатории, он стоял перед огромной подписью Байбера, исследуя извилистую карту букв, испещрявших стену, как замысловатые ходы лабиринта.