Райские птички

Спустя три дня Лукьян доказал мне, что я ошибалась, когда его глаза встретились с моими.

Было больно. От его жестокости. От того факта, что он просто кивнул со своими жесткими глазами и пустым взглядом, когда я вошла в комнату.

Я застыла на месте. Не так, как в прошлый раз. Я не могла делать вид, что мне все равно. А нужно было. Чтобы защитить себя. Чтобы создать иллюзию силы. Чтобы не быть такой чертовски жалкой.

— Сядь, Элизабет, — мягко приказал он.

Мне хотелось сопротивляться. Кричать, что у него нет власти приказывать мне. Но я оказалась на стуле перед тем, как поняла, что происходит. Жидкость вина скользила по моему горлу, прежде чем я осознала, что моя рука обхватила бокал.

Лукьян пристально наблюдал за мной, не сводя глаз с моего горла, когда я сделала два больших глотка.

Вино было гладким. Слегка лесистым. И не очень приятным.

Я поставила бокал обратно.

— Где ты родился? — я задала вопрос, который уже несколько недель не давал мне покоя, вместо более насущного: «Где, черт возьми, ты был?»

Быстрая череда морганий с другого конца стола, была единственным показателем его удивления.

Он ответил не сразу. Конечно. Он взвешивал последствия того, что сказать. Выстраивал причины, по которым я задала этот вопрос. Подбирал, какую частичку себя откроет ответ на этот простой вопрос.

Я ждала.

— В место, которое больше не существует, — сказал он. — Мертвое место.

И снова я ждала.

Он заставил меня ждать.

— Он назывался Кадыкчан. Теперь он называется «ничто», потому что это дом только для призраков.

Он снова сделал паузу, и я продолжала молчать, используя его собственную тактику, чтобы вытянуть из него информацию. Я даже не ожидала, что это сработает. Но можно же как-то застигнуть его врасплох.

— Сам город начинал свою жизнь как исправительно-трудовой лагерь, или скорее, тюрьма, — продолжал он. — Как и большинство в этой области. Сталин открыл его в 1930-х годах. Через него протекает река Колыма, а также есть доступ к месторождениям полезных ископаемых и золота. Кровь и смерть просочились в фундамент моей родины. Кадыкчан приветствовал своих жителей обещанием страданий. Традиция, которая продолжалась еще долго после того, как город перестал быть тюрьмой, — он отхлебнул из стакана. Вонзил нож в свой салат.

Я нет. Мои руки были сжаты в кулаки и лежали на бедрах. Я молчала. Я ждала большего. Отчаянно нуждалась в новых обрывках информации о том, как этот человек, с которым я оказалась в ловушке, стал монстром.

Он дал мне информацию в своей обычной Лукьяновской манере: какое-то научное объяснение истории.

— Место, которое было базой страданий для всех жителей Кадыкчана, шахта, была костяком общины до конца восьмидесятых. Советский Союз развалился. И пришел предвестник гибели. В тысяча девятьсот девяносто шестом году на шахте произошел взрыв, в результате которого погибли двадцать семь человек. Когда ушли последние жители, они буквально подожгли город, — листья салата хрустели в его закрытом рту. — Конечно, я уехал задолго до этого.

Я слушала историю города, очень похожую на воскресный вечерний выпуск новостей. Но с меньшими эмоциями.

— А как же твоя семья? — спросила я.

Он положил вилку.

— Элизабет, что даст тебе знание моего прошлого?

Я уставилась на него.

— Знание — это сила, — сказала я.

Он покачал головой.

— Сила есть сила.

Звон столового серебра по тарелкам заглушил рикошетирующую боль наших слов.

Его слов.

И я была единственным человеком, кто чувствовал боль от них.

Надо было обидеться на его нежелание открыться мне. Но обиднее, что он считает меня не настолько важной, чтобы делиться подробностями своей жизни и детства. Вот что больно. Наверное, это было почти так же ужасно, как и мое взросление.

— Мне любопытно, — сказал он наконец, разрывая нити гобелена, который я пыталась выстроить в своей голове. — Почему ты оставалась со своей семьей и позволила им насильно выдать тебя замуж, — он сделал паузу, и я позволила его словам и сопровождающему их тону пронзить мою кожу. — Я предполагаю, что у тебя не было того же самого… состояния, как сейчас? Это результат твоей процедуры?

Я проглотила ком в горле.

— Процедуры, — повторила я. — Да, — сказала я, обдумав множество других вещей, чтобы ответить на это. — Агорафобия развивается от сильной эмоциональной или физической травмы. Это появилось после той самой… процедуры.

Он не клюнул на приманку и не вздрогнул от моего тона. Он ждал. Он задал мне вопрос и ждал ответа. Мне очень не хотелось отвечать и давать ему больше примеров того, какая я жалкая.

— Ты хочешь спросить, почему я не убежала? Не попыталась? — наконец сказала я.

Он коротко кивнул.

— Возможно, институционализация, — ответила я. — Моя тюрьма была моим домом так долго, что я не знала ничего, кроме решеток, — я сделала паузу, делая глоток воды, несмотря на то, что было очень трудно глотать. — Или более точный и упрощенный ответ на твой вопрос — тот, который ты уже знаешь. Трусость.

Он не двигался.