Раны Армении

Тысячу раз кланялась я в ноги ангелу своему, просила его отойти – чтобы раз еще услышать твой голос этими оглохшими ушами, полюбоваться на красу твою этими глазами померкшими, еще хоть раз руку твою святую прижать к этой груди окаменелой. Раз лишь еще приникнуть к родному лицу твоему лицом своим посеревшим, душу эту сожженную, в пепел обратившуюся, всю истерзанную, и дыхание свое тебе отдать, Агаси-джан.

Неужто сердце твое так омертвело, одеревенело, что ты уже не любишь меня? Ах, что мне делать? Что сказать? Сердце мое через край переполнено, голоса моего не хватает, – ты далеко. Кто поможет нашему горю?..»

Несчастная женщина уже не в силах была сдержать себя. Свекровь подоспела, когда она лежала уже без движения, словно одеревеневшая. Взяла ее за руку, вся дрожащая, отвела домой и попросила деверя, чтобы тот перед отъездом дал записать какому-нибудь боголюбивому человеку и взял с собою вот это баяти, которое Назлу сама сочинила и каждый день пела, заливаясь слезами:

ПЛАЧ НАЗЛУ

Настала весна. На лугах – трава.По горам, по долам цветут дерева.Любовью к розе сыт соловей, —Я одна томлюсь по любви твоей, —Ах, томлюсь!

Увижу ли камень – ты предо мной,На траву ль ступлю – я полна тобой.Твой сладкий вкус – в воде ключевой.Грустит обо мне цветок полевой, —Ах, грустит!Свет очей моих от плача погас,От вздохов и охов я извелась,Кому я скажу, как горю всяк час?А скажешь кому, – огорчишь как раз, —Ах, огорчишь!

Не хочу я к небу взор обращать,Луну или солнце на помощь звать,Где сердце у них, чтоб горе понять?Ты, солнце мое, возвратись ко мне, —Ах, возвратись!Болит ли так же сердце твое?Еще ли ты помнишь имя мое?Иль только камни слышат меня,Но, ах, не могут утешить меня? —

Ах, утешить!На лицо твое хоть раз поглядеть!За шею обнять, вдвоем посидеть!Потом отдала б я душу свою, —Мне сладко у ног твоих умереть, —Ах, умереть!Тебя я напрасно ищу, мой рай,Назлу свою горем не убивай,Поспеши ты к ней, раздружи с тоской,Схорони, а душу возьми с собой!

Ах, с собой!

7

О мой боголюбивый читатель, – камень и тот треснул бы от этих слов, не то, что человек, да и Агаси, сердце которого истерлось в порошок. Но глубока душа человека, а жила тонка – чем сильнее натягиваешь, тем тоньше становится – да вдруг и оборвется. В хорошие дни человек забывается. Заботы только треплют душу, но не скоро ее отнимают.

Видя как Агаси мучается и страдает, удалые памбакские парни-армяне сговорились между собою отправиться тайком за его женою и матерью, забрать их и доставить к нему, но умные люди отсоветовали, – бедного отца его, старика, в тюрьме разрезали бы тогда на куски. Они не один раз замечали, что Агаси что-то задумал, – видимо, хочет поехать на помощь отцу и матери, – следили за ним и возвращали обратно.

Так в страданиях провел он и эту зиму. Наконец наступила весна, все – и тюрки и армяне – отправились на кочевья. Агаси тоже ушел с ними.

Разбили шатры у горных потоков, на поросших цветами лугах и пустили скотину пастись в этот рай бессмертный.

В утренний час, когда, бывало, встаешь ото сна, облака и туман с тысячи горных вершин, смешавшись друг с другом, поднимались к небу, и одежда, и лица покрывались росой и дождевыми каплями.

Женщины оставались при коровах и буйволицах, доили их, готовили масло и сыр, а мужчины пасли скот в горах либо возили шерсть и масло на базар, продавали там и покупали, что нужно для дома.

Были у женщин и другие дела. Днем они пряли, ткали ковры, паласы, шали, – весело и простодушно проводили время.

Тут, разумеется, нечего было молодицам и девушкам ежиться и прятаться, как дома, закрывать лицо. Все – как в одной семье, в какое кочевье ни зайдешь – всюду щеки пылают, как розы, всюду такие глаза, что с ума сведут человека! Но могли ли быть иными лица, иными души на таком воздухе, с такой водой, когда дышишь ароматом таких цветов и зелени?