Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

На картине, на лужайке перед несуществующим банным домиком с амуром, пускали белого бумажного змея. На прудах, позади раскрытой крышки этюдника с холстом на подрамнике – тоже. И белый ромб никак не хотел взлетать, и, когда они с Воздвиженским спустились, обогнули первый пруд по тропинке и подошли ближе, – наконец, взмыл и обмотал бечевочным поводком малолетнюю заводчицу – заливающуюся хохотом девочку лет шести, а заодно и направляющего ее руки рослого брата, лет на десять ее старше, с хорошим большим лбом и до крови треснувшей справа поперек нижней губой: оба стриженные по плечи (похоже, мамашей – чуть рвано и косовато), с темно-русыми челками, зачесанными на одинаковый мальчишеский пробор, и в одинаковых убогих советских стеганых желтых нейлоновых курточках. Воздушный змей бесславно шлепнулся, как конверт нечитанного разорванного письма – в палитру половодьем затопленной центральной дорожки, между двух прудов, где рядом с ним плескались чернильные облака. А гигантскую акварельную лужу с пропорциональной в масштабах, белой, мятой, ромбовидной бумажкой пришлось обходить вкруголя, и забрели в лес – иначе бы Воздвиженский ни за что не согласился пачкать аккуратненькие мокасины. И опять засверкали, желтее солнца, цыплята – пристроившиеся теперь уже на меховой пахучей вербе (имя дерева – метис веры, божбы и борьбы). И забавно нагличал зяблик, когда они уселись на гнилом поваленном дубе, под выпустившим уже свой фейерверк соцветий ветхим, но живым еще ильмом – прыгал вокруг них по старым бурым листьям в голубой фате на голове и спинке, с чинно поджатыми крылышками точно такого же цвета, как коктейль из прошлогодних дубовых и вязовых листьев.

– Наглик зябличает… – передразнил ее Воздвиженский.

Она вдруг заметила, что слева, на круче широкого и визуально сильно углубляющегося (за счет роста холмистых, заваленных гнилой листвой и поваленными бревнами склонов) оврага, висит, из-за корней липы, рвано обломанный, гнилой деревянный мостик над обвалившимся глинистым скатом, подкрепленный с обеих сторон бревнами, и ведущий теперь в никуда – похожий больше на трамплин – длиною метра два. С противоположной стороны оврага, метров в десять шириной, не было уже даже и такой роскоши – торчало только одно вывороченное зазубренное бревно от подпорки. Елена вскочила и побежала штурмовать осыпавшиеся склоны оврага сумасшедшим треком – по воображаемой линии когда-то существовавшего мостка.

– Ну куда ты лезешь. Грязно же ведь. Зачем? – раздраженно бубнил сзади Воздвиженский. Впрочем, потащился за ней.

Когда они вышли из одичавшего разоренного парка обратно к прудам (отрясая терракотовую маску с ботинок), девочки и мальчика – ковбоев воздушного ромба – уже не было – как не было и их главной игрушки – ветра.

Смешные, шаровидные, никогда не казавшиеся плакучими, синеватые стрешневские ивы стояли теперь вкруг подтопленного вешнего пруда по колено в воде, изумленно подняв вверх рукава и манжеты, чтоб не замочить, и бритоголово смотрелись в воду – и выглядели именно теми персонами, кто весь этот пруд наревел. Темные узенькие лавки, сколоченные из пары бурых досок с резной ромашкой по краям, на бутузках-ножках, терпели бедствие и торчали в паре метров от новой береговой линии, затопленные по уши.

По дальней дуге второго пруда качающиеся деревянные скамеечки на цепях с оранжевой рифленой крышей в форме чересчур правильной ракушки из прессованного пластика с яркими волокнами, стоически держали оборону, но тоже были затоплены и выглядели теперь уж скорее лодками, а не лавками: под поверхностью, на которой можно было сидеть, оставалось до воды не больше ладони.

И до первой ладьи-скамьи оказалось можно допрыгнуть – после сложной чечетки по выступавшим из половодья грубым валунам.

Руку Воздвиженский ей подал. Но сам лезть в дудку наотрез отказался.

– Зачем? Ты можешь мне объяснить? – раздражался он все больше и больше. И как только она исхитрилась залезть с боку на резко шатнувшуюся лавку, с ногами, решительно вышел на асфальтовую дорожку и зашагал по направлению к железнодорожной насыпи.

Под дырявым сидением (через одну уцелевшие досточки, занозы, выковыренные ржавые заклепки) сияло небо. И в ту же секунду она до неприличия обрадовалась, что ей целиком досталась вся лавка, весь плот, не пришлось жаться и ни с кем ее делить – как и вот этот вот клочочек облака прямо у ног: только что выстиранный половичок. Приглашавший прогуляться по глади. Она вытянулась во всю длину лавки на спине, как на топчане, поджав ноги, и мягко полетела по голубому талому небу, выжимая из ржавых цепей журавлиное пиликание. И в желобках рифленого оранжевого крыла крыши ртутно дрожали грядки непробудной жидкой грязищи. И нещадно било сквозь крышу солнце. Заставляя даже этот грязный пластик сверкать как янтарь.

В субботу поздним вечером перед Пасхальной службой Воздвиженский, по просьбе Анастасии Савельевны, в темноте проводил Елену от дома до метро. Потом подумал-подумал и доехал вместе с ней до Горьковской, и стал прощаться у вагона, сказав, что теперь уж сразу поедет обратно.