Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Иногда удавалось уговорить Татьяну не садиться в метро сразу, а пересечь бульвар и прогуляться пешком, переулками, до Маяка – и тогда в метро на Маяковской, уже внизу, между двумя платформами, ждал излюбленный аттракцион, которому Елену когда-то научил Крутаков: запускала, раскрутив, пятак по желобам гигантского металлического свода потолка – перпендикулярно коридору, от правой платформы к левой. Раскручивать монетку вверх, на ребре, по узкому желобку приходилось неимоверно сильно. И пускать ее надо было, как мотоцикл по куполу цирка – крайне ровно и уверенно – и (если все удавалось) Ольга или Илья ловили монетку с другой стороны – и запускали ее Елене обратно. А если происходил сбой – пятак шлепался кому-нибудь из пассажиров на лысину – на полпути. И Татьяна с детской улыбкой отворачивалась, и в шутку (ровно полминуты) делала вид, что она – не с ними, и вообще не станет с ними теперь после этой выходки разговаривать.

Но чаще Татьяне нужно уже было бежать домой – к матери, наверное, или к мужу – они никогда не спрашивали у нее, к кому.

И, едва вывернув на Тверской бульвар из переулков, пока еще ощутимо волнующе колыхался на донце сердца остаток прогулки, – перед тем, как пуститься дохлебывать оставшиеся наперечет по бульвару карманные домишки, они, не сговариваясь, останавливались. Прощаясь уже заранее, как будто здесь. По умолчанию приняв, что в метро, или у метро, под гнетом, уж разговор будет не тем.

И именно тут, в этой странной точке, на сокрестии оксюморонного, сквозного, тупика и Тверского бульвара, ни одна птица без смысла не садилась на фронтоны и росписи не виданных никем (включая саму Татьяну) мировых соборов – Миланского, Шартрского, Кёльнского, Флорентийского, Венецианского Святого Марка, Римского Святого Петра – плавным Татьяниным голосом тканных в весеннем московском воздухе (по мотивам алчущими пригоршнями черпаных ею книжных кладезей) – в каких-то изумлявших дотошностью деталях и хрестоматийной, неотменяемой значимости каждого поворота пестика, каждого соцветия и каждого клюва, каждой развернутой строго по компасу морды, каждого наклона головы святого или мимики лиц насекомых.

В один из субботних вечеров загуляли вниз по Брюсову – и со страстью первооткрывателей, натолкнувшихся на никому не известную до них древнюю цивилизацию, принялись исследовать запертый, обескресченный, костел. Зашли, не поленились, со стороны улицы Станкевича, чтобы рассмотреть все получше. Илья Влахернский грузно маханул через забор и полу-на ощупь, как слепой, пытался разобрать стертую мемориальную надпись на загадочном викторианском старом служебном домике при храме.

– Здесь какие-то цветочки, Татьяна Евгеньевна! – громко рапортовал он из-за забора. – Роза, листочек клевера, кажется – и что это еще? – репейник, что ли!

– Между прочим, друзья мои, говорят, что в момент решающих боев за центр Москвы, красные первым делом захватили этот англиканский храм, распотрошили, затащили пулемет на колокольню – и оттуда веерным огнем уничтожали в округе все, что движется. И когда бедный английский священник дней через десять страшного затворничества сумел выбрался из подвала, куда его запихнули – то увидел на улице вокруг своей церкви уже только лужи крови. Все было кончено. Юнкеров разбили. Ну, и скоро большевики его вытурили из страны. К его счастью, я считаю. Иначе бы просто убили. Как других верующих.

Как будто в ответ ей, из абсолютно темного храма раздалась вдруг бравурная музыка.

Ольга отшатнулась. Влахернский – еще быстрей, чем в том направлении – перемахнул через забор обратно – и в испуге жался к Татьяне с этой стороны изгороди, уже готовясь, кажется, бороться крестным знамением с вселившимися в разоренный храм бесами.

Татьяна посыпалась от смеха:

– Не бойтесь, здесь же студия грамзаписи, внутри закрытого храма… может быть, кто-то репетирует.

– Вот страх-то Божий! – суеверно прокомментировала Лаугард угрюмую неоготику, пугавшую как мерзостью запустения, так и этими корежащими мертвую тишину звуками. – Не наш, конечно, храм был, не православный, но все-таки…

Татьяна, вдруг посерьезнела: