Расположение в домах и деревьях

– Из-за любви страдают, а не ревут, как тюлени в пору случки. Из-за любви претерпевают катастрофы, – глумился Костя, – а не впадают в меланхолию, вычитанную из каталога графики Дюрера. Меня вот из-за любви вышибли из лавочки, из-за любви я лишился тёплого и уютного местечка, синекуры, общества, уважения друзей, по сравнению с которыми вы, Ермаков, не больше, чем наглый двоечник с гипертрофированным художественным самолюбием.

– Поехал… – с нескрываемой досадой пробормотал Ермаков.

– Представь себе, поехал, – расслаблено проговорил Костя. – Я вот не помню, – обратился он ко мне, – кто из нас раньше покинул стены богоугодного заведения, где я прививал вам любовь к высокому?

– Вы, – протёр я глаза, устраняя песок. – Раньше вы, потом я.

– То-то и оно… – загадочно промолвил он. – Нет, осознаёшь ли ты с полной ответственностью, голубчик Ермаков, что общественные институты, различного рода учреждения, включая пожарные части, педагогические институты, а также подпольные бордели для чиновников не созданы для утех любви? Я же, напротив, испытываю к ней неодолимую тягу. Не смотри на меня как минотавр. Да, ты, возможно, и прав, мне немало лет, я испещрён морщинами и по утрам долго не могу придти в себя.

Но… Но, повторяю, не станете же вы утверждать, что у меня не было лунных лугов, серафических увлечений, звёздных мерцаний и ночных сердцебиений? Были. Были и, мало того, было то, что неизбежно приходит им на смену, когда, очарованные всем этим реквизитом, вы ведать не ведаете конца-края земным прелестям. Ведь не станете вы меня разубеждать и в том, что, обнимая жену, – простите, это лишь риторический оборот, – вы не желаете вечных объятий, а воображаете, будто сжимаете в руках могильных червей! Однако наступает день «икс», когда спадает покров майи и волей-неволей оказываешься один на один с мутными деньками, которые по истечении какого-то неопределённого времени оборачиваются сущими демонами – демонами самоубийства, что для тебя, Ермаков, неведомо и находится за семью печатями, потому что ты – дурак, а дураков Господь милует. Ты не знаешь, конечно, что значит бесконечно размышлять об одном и том же – о том, например, что бельевой шнур обладает некоторыми преимуществами перед ординарным падением с балюстрады Исаакиевского собора, а у мифического цианистого калия гораздо больше положительного, нежели у пресловутой цикуты в облатках снотворного. Немаловажно и то, что идея сна при этом трансформируется во всеобъемлющий принцип, универсальную категорию… но ты скульптор, и тебе не следует этого знать.

Словом, ментальные упражнения, которым предаёшься с утра до вечера, приводят к созерцанию довольно однообразных бездн. Они раскрываются перед твоим внутренним взором, являя своё неоспоримое убожество, и одновременно с тем (и как всегда некстати) нимфы складывают у ног дары моря духа. Однако есть ли сладостней мгновения, когда холодным оком скользишь по тому, что ранее столь неудержимо влекло! Загадка смерти, таинство бытия оказываются на поверку заурядными побрякушками, наподобие игры в скрэббл, которой тайком увлекаются усталые государственные умы. Ты не знаешь, что такое скрэббл?.. Обидно. Ну что ж… есть выражение из сотни похожих, которыми пестрят учебники по истории буржуазного искусства, – кризис духа. Кризис. Это когда, объясняю на всякий случай, у тебя нет настроения пить, есть. Итак, находясь в состоянии упомянутого кризиса, я наблюдал за собой, ни мало ни много около года. Вообразите, как мог я надоесть самому себе! И всё же находил силы трезво рассудить, что компания, которую я вожу с самим собой, во сто крат приятней иных возможных.

И вот однажды… – Костя задумчиво пожевал фильтр погасшей сигареты, – довелось мне в пасмурный декабрьский день увидеть того, кто впоследствии принёс мне столько неприятностей и огорчений… Вы догадываетесь, это была любовь. Только она, ибо весь балаган, разрисованный нимфами и демонами, весь этот экзистенциальный вертеп в мгновение ока прекратил представления, и я с недоумением почувствовал, как мной овладевает забытое чувство одиночества. Да, одиночество я почувствовал… сродни больному, который, перевалив хребет выздоровления, ощущает невыносимый голод. Этот как бы голод моментально передался глазам, и я будто впервые… заново увидел себя и его, беспечно мчавшегося по коридору, едва касавшегося грязного захоженного паркета. Вместо концов милого пушистого шарфа мне увиделись за его спиной крылья, алые ясные крылья. Я шёл позади, невольно ускоряя шаг. День, как я упоминал, начался пасмурно, неприветливо, непередаваемо скучно… К двенадцати часам дня, кое-как переборов неврастению, пройдя двадцатиминутное чистилище общественного транспорта, я был в институте и, как обычно, с опозданием. Подавив лёгкую тошноту, возникавшую всякий раз, когда я входил под своды этого заведения, я пошёл по пустым коридорам…