Расположение в домах и деревьях

А это дерево росло в дальнем конце сада (и почему его выбрал ангел – неизвестно, ведь было много деревьев получше), в самом глухом месте, там не ангелу быть, а, может быть, сослепу бабушка спутала, не ангел сидел на сливе, а… ну, незнакомая большая птица, хотя птиц кровавого, бархатно-кровавого оперения не бывает. Ну, просто огромная птица в красных перьях – так ведь не всё перья у ангела, одни крылья из перьев, а он не птица, куда там! И она твердила деду своё, а нам так больше ничего и не сказала, сочла за лучшее молчать, но мы сходили туда и ничего не увидели, только на земле, в траве, нашли очень много косточек от слив, как будто ангел сидел на дереве и ел сливы, а косточки сплёвывал, а потом пропал…

Кошмар мой тоже пропадал, но не бесследно. Потом опять приходил, когда я лежал с открытыми глазами, с двумя чужими глазами на лице и ждал, когда начнётся вот это самое – всё, что было вокруг, становилось иным, и каждая вещь, каждый голос, каждый облик: мать, сестра, бабушка, отец, дед – как бы скорлупой становились, не исчезали – продолжали быть, но только скорлупой звучащей.

Прозрачной и непроницаемой преградой, за которой всегда одно и то же (потом, гораздо позже – я говорил уже – мне пришло на ум сравнить это с магмой), то же самое, и это то же самое, оставаясь недвижным в скорлупе привычных вещей, голосов, движений, неслось, оставаясь недвижным, куда-то, возрастая до тошноты. Можно сказать, до тишины, но тошнота – именно то. И уже не что-то в скорлупе стула, бабушки, отца, сестры, голосов, а я сам низвергался из тошноты, приближаясь к двум чужим глазам, которые словно оставлены были где-то на утерянном лице, чьём-то лице, со способностью видеть. В них я угадывал, тогда, что ни конца, ни начала.

12

У Елисеевского мы приостановились. Собственно, мы не знали, что делать. Наступила, как говорят китайцы, пора разрыва струн.

Я поднял глаза и посмотрел на голубей, бродивших по карнизам. Мягкой волной телесного, оранжевого, белого, голубого с блеском, вкраплённым то тут, то там, – затопило глаза, когда отвёл их от голубей, и тогда я посмотрел вправо.

Сквозь отражение в витрине мне улыбалось знакомое лицо. Нет, не Амбражевича. Его, к сожалению, не стало сорок с лишним минут назад. Давно. Теперь топтал он в хороводе нежный луг, теперь таился он в тени древесной, чтоб смертного дождаться, живого, и память обрести, напоить. Ну, луг – понятно… хороводы – меньше, но память… зачем ему?

Знакомый, которого я увидел сквозь стекло на фотографии, по-видимому, чувствовал себя неплохо. И улыбка у него славная… Она говорила что-то очень простое, приятное, нечто вроде того, что вот ему, мол, стыдно немного, на обозрение выставлен, но вместе с тем и хорошо.

Я показал на витрину и сказал:

– Посмотрите направо, – (мех озноба мгновенно одел меня с ног до головы, а потом, как вздох сладостный – испарина: простыл…)

– Мой хороший знакомый, очень способный актёр, – (вот если бы малярия, подумал я), – усы, конечно, фальшивые, их выдают на каждый спектакль, а потом, увы, забирают. Без усов он старше и не так нравится. Я его знаю с детства. В юности его мечтой было сыграть Сирано де Бержерака. Теперь он бредит Калигулой. По-моему, он заблуждается, по-моему, он просто путает одно с другим, предполагая, что Калигула – это тот же Сирано де Бержерак, но только для взрослых. Дети до шестнадцати лет не допускаются. Вот он… Когда станет Калигулой, с ним не попьёшь кофе. Ни кофе, ни пива. Императоры не пьют ни кофе, ни пива. Естественно… тебе дают усы, потом у тебя их забирают. Меняется психоструктура, – заключил я.

Хвойные муравьи ползали у меня в животе, ласково тронули волосы на затылке. Бритва дневной звезды – предупреждение, предупреждение, предположение…

Вера стояла безучастно, смотрела мимо. Крепко пахло молотым кофе, маринадом и табачным дымом. Распаренные скандинавы шумно вывалили из гастронома с сетками, набитыми водкой. Группу командированных, голосящих сияющими гласными, будто тараном, разнесли два узбека, пробежавшие с огромным бревном скатанного ковра. Кто-то надорвано звал Мусю. Кофе, чай, узбеки, сельдь, тантризм, солдаты, сплюснутые меж чёрных кругов пота под мышками, кофе, коньяк, клейкие нити табачного дыма, девка с голым животом и с тряпичным цветком в волосах, аэропорт, переводные картинки, сыр, дыры в пейзаже…

Слишком много всего. А больше всего солнца и дыр, угольных глухих дыр, испещрявших ландшафт. Это изматывает.

В виде длинномордого зверька пришло решение уехать. Почему я должен уезжать? Я никого не убивал, ничего предосудительного не сделал. Обыкновенно разгуливал по улицам, даже не придавая особого значения увиденному, точно так же, как шведы, узбеки, солдаты. Правда, у меня нет ни ковра, ни пятен под мышками, ни визы. Не всё сразу, не всё сразу. Оглянись окрест, сколько солнца повсюду, сколько совершенных круглых пульсирующих дыр.

Нет, нет… Сию минуту, подумал я, сейчас же, на вокзал, билет, а оттуда домой, зубную щетку в сумку и прочь отсюда, прочь!

Зверёк лёг к ногам.

– Деньги у вас найдутся? – спросил я.