Распутье

– Погибнешь. Ты корниловец, колчаковец, побываешь у меня – станешь колмыковцем, розановцем и еще черт знает кем. А потом, ты герой «дикой дивизии», да и из мужиков – в полковники. Не простят тебе этого мужики. Одни от зависти будут мстить, другие – от ненависти.

– Я буду мирным пахарем, за что же меня ненавидеть? Судьба так сложилась. Гада звал к себе в Чехию, не пойду я за ним. Чужая земля – земля-мачеха.

– Не дадут тебе большевики мирно жить, если ты и сто раз будешь красным. Не дадим и мы, если к ним уйдешь. Эх, Устин, заруби себе на носу, что ни в одном государстве, если только оно не сказочное, не жить мужику в мире. Он был рабом, им до конца и останется. Большевики мудро сделали, что поманили мужика землей, но попомни мое слово, потом отберут. Мы дали маху, что не перехватили клич большевиков, а уцепились за мертвую монархию. Дали бы мужику те же слова, затем поколотили бы красных, отобрали землю, и сделали мужика тем, кем и подобает ему быть. Его же салом да по мусалам. Завернули бы кишки на десять оборотов. Прохлопали… Поехали в мой штаб, будете встречены как герои и друзья.

– Поехали.

– Покажу тебя нашим, там ведь многие вас знают, примут как друзей.

19

В тайге напряженная тишина. Прошло шесть месяцев, как Колчак объявил мобилизацию всех солдат и призывников, но никто не явился на призывные пункты. Люди затаились, ждали, знали, что придут каратели. Но не сидели сложа руки, готовили боевые дружины. В Улахинской долине, в Чугуевке, куда после разгрома Уссурийского фронта, отошли красноармейцы, шла работа. Отсюда отряды уходили в Сучанскую долину, куда переместилась тяжесть партизанской борьбы. Гремели выстрелы, ухали пушки в бухте Ольга. А здесь скоро затихло, опустело.

Шишканов, который вернулся из владивостокской тюрьмы, тотчас же взялся за работу; ему помогал Пётр Лагутин. Сформировали отряды, образовали базы на случай отступления, в ряде мест вступали в стычки с японцами. Где-то в тайге затаились Степан Бережнов и Семен Коваль со своей дружиной и примкнувшей к ним небольшой бандой Кузнецова, но не выступали, чего-то выжидали. Было одно нападение на Чугуевку, которое провел Кузнецов, но оно было легко отбито.

И Шишканов решился: сам, без оружия, пошел к Бережнову. Провожали его Арсё и Журавушка. Нашли его «войско» в распадке, где стояло старое зимовье, которое строили в былые времена побратимы, правда, к зимовью теперь прилепились бараки. Для ста человек нужны были жилье и еда. Встретились. Дозорные схватили пришельцев, хотели пристрелить на месте, но Евтих Хомин остановил:

– Команды на расстрел гостей не было. Ведите к командиру.

Бережнов хмуро встретил Шишканова. Молча показал на стул, что колченого прилепился к печи. Сел на лавку, побратимов же оставил стоять. Бросил:

– Слушаю!

– Слушай. Я знаю ваши задумки, ваши планы. Но они не исполнимы. Красная армия наступает. Белые мечутся в поисках новых союзников. Почти все союзники ушли, кроме японцев. Наша победа не за горами. Что вы будете делать дальше? Не лучше ли Ковалю и тебе распустить банду и выйти к народу, встать на его защиту? Пойми, Степан Алексеевич, что ваша карта бита. Сегодня мы не трогаем вас, завтра же обрушимся на вас всеми силами. Думайте и решайте. Даю вам на раздумья один день. А мне, если позволите, разрешите поговорить с народом.

– Агитировать хочешь? Не позволю! – закричал с порога вошедший Коваль.

– Погоди, не шуми, – остановил Коваля Бережнов. – Пусть говорит, ежли народ прислушается к его гласу, то, знать, народ прав, Шишканов прав. Пусть говорит, а мы со стороны послушаем.

– Снова закрутили, товарищ командир? – зашипел Коваль. – Вы и раньше миловались с Шишкановым. К нему сегодня решили повернуть? Сгорите.

– Не стращай, человек на то и рожден, чтобы жить и грехи творить. Идите, товарищ Шишканов, к народу и поговорите с ним. Ежли ваша возьмет, то отпущу с миром, если нет, то уж не обессудьте. Собрать отряд, пусть послушают большевистскую правду, ежели она есть, – приказал Бережнов и перекрестился.

Шишканов поднялся на пень с газетой в руке: