Распутье

– Не грозите. Сейчас же отпустите мужиков из амбаров, баб – тем более. Я буду с ними говорить. Поймите, поручик, сейчас не время мстить по мелочам, тем более за далекое прошлое. Мы же об этом с вами говорили на фронте. Вам ли не знать, как враждебно относятся к большевикам старообрядцы? А вы главарей загнали в амбар. Могли бы привлечь на свою сторону. Где молодежь? В списках одни старики и старухи с бабами.

– Ушли в сопки, вот и взял этих старцев как заложников.

– Мето́да, которая давно уже изжила себя. Ладно, не будем ссориться. Из этих старцев можно собрать хороший отряд. А молодежь ушла в сопки потому, что вы действовали неправильно. К сожалению, я не знал, что вы орудуете здесь, вершите кровавые дела. Стариков жаль… Пока пробивался сюда, больше половины своих потерял. Всюду партизаны, засады. Вы видели, что из сотни казаков у меня осталась кучка. Черт! Умом трекнуться можно.

– Чего вы мне пыль в глаза пускаете, ведь сами знаете, что наше дело провалилось, к тому же с треском.

– Кто вам дал право повесить Исака Лагутина, его жену?

– Откуда вам это известно?

– Перехватили трех партизан.

– И с богом отпустили их в сопки?

– Можете проверить, сушатся на деревьях против Ивайловки.

– А насчет права, то помолчим. Здесь прав тот, у кого сила. Этих двух повесил за сынка, что в комиссарах ходит, за крамольные речи. Дом сжёг тоже за это.

– Всё ясно. Прикажи отпустить людей, я буду с ними говорить.

– Не могу возразить адъютанту его превосходительства.

Вышли из дома. Пьяные тарабановцы брели по улице и орали во все горло похабные песни.

Устин сузил глаза, зло бросил:

– Это тоже защитники России? Другим я видел тебя, Зосим Карпович, на фронте, видел бравым солдатом, воином, просто человеком. Куда все ушло?

– Или вы прикидываетесь, или просто валяете дурака, – прищурил глаза и Тарабанов. – Я же вам сказал, что наша карта бита, бита раз и навсегда. Чего же с них хотите спросить? Я сам стал напиваться до положения риз. Да, да, ваше высокоблагородие! Я тоже устал от крови, даже палач, хоть чуть, да человек. Э, что говорить, всё летит в пропасть, и мы с вами, Устин Степанович!

– Туранов, выводи людей и гони на сходное место. Я больше не могу доверять этим пьяным бандитам. Вот куда завела вас злоба, господин поручик. Если вы не измените свое отношение к службе, то я буду ходатайствовать, чтобы вас разжаловали в рядовые.

– Напугал! Скоро все мы будем чистильщиками сапог на улицах чужих городов. Вы тоже со мной рядком сядете.

Из амбаров выводили людей. Заныло под сердцем, когда увидел постаревшую мать, белого, как болотный лунь, отца. Мать с тихим плачем подошла к сыну, припала к его груди и замерла.

– Жив! А я, стара, уже молилась за упокой. Заарестовали нас. Спаси тя Христос, ко времени поспел.

Подошел отец, хмуро бросил:

– Воевал против большевиков, сам оказался в большевиках.

– Не воевал ты, тятя, а метался. Метущимся нет сейчас места на земле. И нет третьей стены у баррикады, есть две.

– Метался, то да. За то порот, за то бит. Золото выгребли, все забрали. И это армия спасителей России! Хлеб, соль, фураж… Его, как царя в горницу, а он в ответ…

– Спокойно, тятя, всё тебе вернут. Где Саломка? В тайге? Ушла к матери, новую деревню построили? Ну и ладно. Так будет легче. Слушай, пока Тарабанов отошел в сторонку: я не белый, я уже покраснел, хотя еще не красный, но если вы мне не поможете, то погибнем и вы, и я. Сейчас я выступлю перед народом, призову вступать в ряды белых, вступать с оружием в руках. Кроме поротых, конечно. Ваше вступление покажется подозрительным, поэтому откажитесь вступать. Остальные, как один, должны вступить в нашу армию, она-то вместе с нами и сомнет Тарабанова.

Тарабанов стоял у куста акации и тягостно думал: «Устин – перебежчик? Не может быть. Монархист до мозгов и костей. Черт меня дернул изгаляться над стариками. А если он от красных? Что же делать? Поднять отряд в ружье? А вдруг он от Розанова? Тогда мне головы не сносить. Нет, Устин не может изменить присяге, он об этом не раз на фронте говорил. Он наш. Тогда надо быть с ним добрее. Но я убил Лагутиных. Как он это примет?..»

Устин уже говорил громко, подсмеивался над «войском Христовым» отца, рассказывал, какая армада у белой армии, что идет уже на Москву и скоро схватит за штаны большевиков, сам же думал: «Тарабанов подозревает, что я не тот, за кого себя выдаю. Значит, ни минуты промедления. Прошел войну, а здесь, на глазах своих, можно запросто погибнуть. Арестовать? Его головорезы не позволят. Надо держаться с ним мирно, кажется, уже и без того пересолил».

– Вы не спасители России, а хунхузы! Трех парнишек конями затоптали, трех мужиков захватили, будто они партизаны, отрезали уши, языки, отрубили руки, а уж потом добили, две девки на себя руки наложили, ссильничали их казаки. Разбитый кувшин не склеить, кто их замуж возьмет? Не пойду я в вашу армию.