Распутье

– Да брысь ты! – рокотнул саженного роста Горченко, выбил револьвер, еще и под зад дал командиру. – Балаболка! Повоевал бы с ихнее, тогда бы шумел. Дай дураку оружие, он и почнет им махать, как ребенок ножом, альбо себе глаз выколет, альбо сестру зарежет. Ить на фронте ни часу не был, а туда же – берется судить людей. Побывал бы там, – махнул рукой Горченко на запад, – то по-другому бы судил люд. Сейчас к каждому человеку нужен тонкий подход, все измотались, до смертушки устали. Пошто без оружья-то?

– Сдали партизанам, они нас отпустили по домам. Да только зря, вижу, мы его сдали. Сейчас могло бы сгодиться.

– Без оружья сейчас человек, считай, гол. М-да.

– Навоевались досыта. Думали, что никто здесь не тронет, – чуть врал Устин. – Как там наши?

– У наших беда. Ворвался к нам Зоська Тарабанов, всех, кто за красных, кто за белых – согнал в один амбар, твой отец тоже там, теперь изгаляется, хлещет плетьми, пытает. Твоему отцу тоже мозга вправил, говорят, так избил, что еле жив. В Каменке больше чем полдеревни арестовал. Вот и мечутся сейчас Лагутин с Шишкановым, чтобы собрать народ да вызволить арестованных, дать бой Тарабанову. А тут народ охлял, трусит. В Яковлевке стоят японцы. Туго с оружием, молодежь, что при винтовках, разбежалась по тайге.

– Прав оказался Ширяев, что не пахать мне мирно землю, пока не будет мира на ней. Оружие бы нам, показали бы мы тому Тарабанову. Но где его взять? Черт!

– Немного же вы повоевали бы против Тарабанова, ежли у него за четыре сотни. Да все злющие, да все фронтовики. Насилуют, грабят, водку жрут.

– А ведь я признал тебя, Устин. Под Раздольным вы нас растрепали, сорок человек взяли в плен и всех в распыл, – надвинулся другой партизан.

– Да хватит вам старое вспоминать! В распыл, в распыл – будто мы того не делали и не делаем.

– Да не к тому я. То пустил в распыл Ширяев, а Бережнов взял да и отпустил нас на все четыре стороны. Оружье приказал побросать в речку. С тем и ушли.

– Это он готовил себе отход, – зашипел снова неудачник-командир.

– Ну, здоро́во, сват, – вышел вперед Макар Сонин, который прятался за спинами других партизан. – Я тоже помню тебя, как ты нас с Гадой трепанул в Забайкалье. Вот видишь, как: куда бы ты ни подался, везде тебя с обеих сторон помнят, одни по-доброму, другие по-злому.

– Здорово, Макар Алексеевич. Вот дела-а. Ты откуда? Как сюда добрался? Я, видишь, годами добирался. Ну вот, кажется, и добрался.

– Да уж вижу. Я тоже годами добирался, а пришел домой, меня тут же под ружье, снова под ружье. Американцы нас спасли из «эшелона смерти», некоторые из них подались к нам в партизаны. Попали в отряд Шевчука, тот пленил нас. Мериканцев тотчас же выгнал, мол, не нужны мне соглядатаи в отряде, не поверил, что они от души шли воевать против белых, нас токо подержал чуток, выяснил, кто и откуда, потом прогнал домой, мол, кто был с мериканцами, тот уже наполовину шпион. Вот и все. Отвоевался, так ты думал? А я думаю, что та война только началась. Тебе уже сказали, что и как дома. Тарабанов ошалел, мстит нашим за отца, за свое прошлое мстит.

– Ну а ты, Макар Алексеевич, что будешь делать с нами?

– За прошлое поставил бы к стенке, а сейчас и сам не пойму, где прошлое, а где настоящее, кому достанется будущее. Мир, держи руку! Если нашлось два разумных, то найдется и третий. Опустите, парни, оружье. Кто пал на колени, у того нет ножа. Верните золотое оружье есаулу, до этого, кажется, ты званья дослужился?

– Да. Будь злее, мог бы стать и генералом. В такую коловерть только и хватать чины, – спокойно усмехнулся Бережнов.

– Наши едут, сейчас все и рассудим.

По тропе трусило десяток всадников, хоть и отпустил бороду Шишканов, но Устин узнал его. Он был все в той же затрепанной шинелишке, хотя стояла жара. Кажется, стал чуть шире в плечах, лицо озабоченно-суровое, под глазами чернь. От забот, наверное.

– А-а, Устин! Вернулся блудный сын в отчий дом. Здорово! – подал жесткую руку. – Чей будешь-то? Вижу, наши вас взяли?

– Безоружных и младенец возьмет, – усмехнулся Устин. – А уж чьи мы, того и сами не знаем. От одного бережка оттолкнулись, а другой бережок не принял нас, вот и остались посередке.

– Где оружие?

– Шевченок отобрал. Шли к нему, но не принял.

– Дурак! А ведь вы с ним немало каши выхлебали. Не поверил?

– Да нет, он-то вроде и поверил, но не поверил большой начальник Никитин.

– Знаю я и этого дурохлёста. Не раз встречался и воевал с ним словесно. Таким же и остался: видит в людях только врагов, а там, где надо их видеть – отворачивается. Ну вот что, другой берег вас принял, надо спасать арестованных. Зря многие погибнут. Уберите ружья. Садись, казаки, ноги не казенные. Сейчас Петро приедет, всё и обговорим. Утонуть в этом омуте легко, тем более таким, как ты. Тарабанов стариков Лагутиных повесил, еще сколько засекет или повесит, то никто не знает. Душу свою зверскую, знамо, отведёт. Не разбирается, кто и чей – всех подряд. А ехал будто мобилизовывать наших в армию Колчака.