Распутин (др.издание)

Лазарет на Дворянской взяла под свое высокое покровительство жена нового вице-губернатора, того самого кавалергарда, который еще так недавно, казалось, скакал со своим ватерклозетом по голодающим степям Приуралья. После того, как гвардейская кавалерия была растрепана немцами в Восточной Пруссии, а сам он был ранен в ногу настолько крепко, что уже совсем не мог ездить верхом — одна нога после операции стала значительно короче другой, — он принял место вице-губернатора в Окшинске: энергичные военные люди были везде нужны в этих проклятых разлагающихся тылах. Молоденькая, чистенькая, тоненькая и хорошенькая жена его Марианна, чтобы показать пример обществу; развивала в городке прямо невероятную благотворительную деятельность: она собирала дань для воинов табаком, деньгами, одеждой, кисетами, образами, она ставила литературно-вокально-музыкальные вечера в пользу их, она устраивала лотереи, она налаживала сбор Белого цветка ^{160}в пользу туберкулезных, она основывала всякие комитеты и комиссии, она налаживала панихиды, молебны, встречи и проводы, и не было конца заседаниям, собиравшимся по ее инициативе и с ее деятельным участием. Шофер ее не знал покоя ни днем, ни ночью, но сносил эти терзания покорно: она выхлопотала ему освобождение от военной службы для исполнения его патриотической обязанности разваживать ее туда и сюда. У горничных ее прямо руки отваливались от бесконечных переодеваний барыни в течение дня — было бы дико ехать утром в лазарет и вечером на заседание к губернатору в одном и том же платье, — и муж совершенно не видел ее, и все изумлялись ее подвижности, но она не жалела себя и с утра, точно белка в колесе, неслась по своим делам туда и сюда, так что даже в глазах рябило…

— В лазарет! — коротко сказала хорошенькая Марианна, торопливо усаживаясь в автомобиль. — И пожалуйста, поскорее: я боюсь, что мы опять доктора не застанем…

Эдуард Эдуардович, пожилой человек, измученный сверхсильной госпитальной работой, действительно опять ушел минут за десять до ее приезда: она совершенно замучила его. И она надела какой-то хорошенький размахайчик и изящный беленький колпачок и стала обходить раненых, всех милостиво расспрашивала, всем ласково улыбалась, ничего не слушала и ничего не понимала.

— Голубчик… — обратилась она к Петро Кулику, огромному хохлу, тяжело раненному в бок и неизвестно зачем завезенному сюда, на север. — Надо лежать на спине, как говорил доктор… Так нельзя…

Петро Кулик, полный невыносимой боли, тоски, истомы, покорно переменяет положение и тяжело стонет: так ему нехорошо…

Она милостиво опрашивала следующих, улыбалась, одному подала несколько старых засаленных уже номеров «Нивы», другому поправила одеяло, обратила внимание сиделки на то, что у третьего оторвалась у рубашки пуговица.

— Голубчик, да нельзя же так! — ласково обратилась она к Петру, который не находил себе покоя и снова повернулся набок. — Так вредно тебе… Надо слушать доктора… Ну вот так… Вот молодец…

И она подала полотенце четвертому, и заслонила слишком резкий свет от пятого, и потребовала, чтобы немедленно вымыли окровавленную плевательницу у шестого.

— Голубчик, ты опять повернулся… — мягко, с нежным упреком сказала

она Петро Кулику, который все метался и поворачивался. — Надо непременно, непременно лежать на спине…

— Сестрица, голубушка… — истошным голосом вдруг вырвалось у того. — Да поди же ты… ради Христа… к черту!

Среди сиделок и фельдшеров произошла ажитация, но она одним знаком успокоила всех: ничего, ничего, она отлично понимает… И все-таки настояла на том, чтобы Петро лег так, как ему было неудобно, и умчалась, оставляя за собой запах дорогих духов, смех сиделок и угрюмое молчание раненых.

— Скорее, скорее… — торопила она шофера. — Мне надо заехать на панихиду, а там завтрак, а там комитет… Пожалуйста, скорее…

В лазарете сразу стало спокойнее и легче. Вернулся Эдуард Эдуардович. Фельдшера и сестры привычно делали перевязки, выносили больных в операционную, умывали, перекладывали их, кормили. Стали приходить посетители, которым Эдуард Эдуардович не позволял приходить только утром, пока не приберут палаты, а остальной день до ужина был в их распоряжении; правда, это вносило довольно много беспорядка в жизнь палат, но зато это чрезвычайно подбадривало раненых: добрый немец прямо сил в себе не находил лишить несчастных и этого утешения. Его все очень любили — и офицеры, и солдаты — и провожали его белую грузную фигуру теплыми глазами, и не раз, и не два туманилась какая-нибудь темная голова безответным вопросом: «Вот немец же, а золотой человек… Почему же те такие черти сердитые?.. Вон в газетах пишут, опять в какую-то колокольню стреляли… Али, может, врут это все, чтобы наших полутче раззадорить?..» И — ничего не понимали, но вслух сомнений своих не высказывали…