Распутин (др.издание)

Почти безвыходно была в лазарете возмужавшая, похудевшая, прекрасная какою-то новой, очеловеченной красотой Таня Гвоздева, которая бессменно дежурила у кровати тяжело раненного осколками гранаты в спину, затылок и в обе ноги Володи. Он был на самом краю могилы, но его отбили у смерти любовь невесты, его стариков и заботы добрейшего Эдуарда Эдуардовича, который в последнее время очень привязался к Тане и в редкие свободные минуты иногда играл с нею дуэты виолончели с роялью. Теперь Володя уже вставал и был неимоверно, сумасшедше счастлив: в окна победно сияла весна, около него была всегда его Таня и все эти милые старики, его и ее, и так хорошо сияла в углу лампадочка, которую мать оправляла всегда сама с какою-то трогательной проникновенностью. О том, что делалось там, на фронте, он старался не думать: он отдал все, что мог, и как ни тяжело будет ему порвать этот его теперешний сладкий весенний сон его выздоровления, он опять, когда будет нужно и можно, пойдет туда и сделает все, что от него требуется.

Положив бледные, исхудалые, точно чужие руки поверх серого одеяла, очень исхудавший, с большими, как-то по-новому сияющими глазами, Володя с перерывами беседовал тихонько с Таней и матерью, как всегда, о вещах самых обыкновенных и милых. Около его изголовья на столике благоухал букет свежих серебристых ландышей. В дверь легонько постучали, и на войдитеСерафимы Васильевны и Тани — они сказали это враз и рассмеялись — в комнату вошел Эдуард Эдуардович в белом халате, большой, тяжелый и добродушный, как медведь.

— Ну, как наши дела? — спросил он. — Температура?

— Все в порядке. Спасибо…

— Вот и отлично… — кивнул он большой головой и обратился к Тане: — А я к вам с просьбой… Давайте-ка раненым концерт устроим…

И как всегда, он посмотрел на нее поверх очков вбок, точно он забодать ее хотел, но так как при этом угрожающем жесте лицо его было по-прежнему мягко и кротко, то всем, как всегда, стало смешно.

— Но, Эдуард Эдуардович, милый, еще с вами tête-à-tête [59]я могу играть, но так, при всех…

— Ничего, справитесь… Вы сделали в последние месяцы очень серьезные успехи… — сказал доктор. — И отказывать им грех. Пусть послушают…

— Конечно, Танек… — заметила Серафима Васильевна. — Ты знаешь, что играешь хорошо. Излишняя скромность тоже ведь грех…

— Да, да… — сказал Володя. — И я ведь не слыхал тебя так давно… И в качестве главы семьи я решаю: концерт будет, доктор…

— И отлично… Пианино привезут сейчас от меня… Я думаю, что лучше всего будет наладить дело в палате А — не так душно будет. Я сам всем распоряжусь… И выбор пьес сам сделаю…

— Ну хорошо… Но только из того, что я очень хорошо знаю… — сказала Таня. — Вы знаете там…

— Хорошо, хорошо, я понимаю…

Он опять бодающим жестом оглядел всех — все улыбнулись — и вышел.

— Что за милый человек! — тихо сказала Серафима Васильевна, очень полюбившая доктора в особенности за то, что он, как ей казалось, возвратил ей по ее молитвам сына.

— Таня, запиши: он будет у нас домашним врачом… — строго сказал Володя, впадая в свой старый тон.

Вечером в семь часов, когда раненые отужинали, когда в широко раскрытые окна мягко лился свежий дух весны, тополей, черемухи, широких пойменных лугов, березы, с непередаваемой силой говоривший о каком-то светлом и безбрежном счастье, о жизни, в которой нет ни ран, ни страданий, ни злобной борьбы, ни таких вот комнат, набитых до отказа искалеченными людьми, — двери из коридора вдруг отворились, и чуть прифрантившаяся Таня вкатила кресло с Володей; за ней шел тоже немножко прифрантившийся доктор, а за ним старики Гвоздевы, Серафима Васильевна с Галактионом Сергеевичем и Евгений Иванович, с которым Таня очень сдружилась в последнее время и которого упросила прийти на концерт.

— Мне будет легче, когда будет побольше своих людей… — сказала она. — Знаю, что глупо, а волнуюсь ужасно — даже руки холодные, посмотрите вот…

Фельдшера, сестры, и выздоравливающие, и раненые из других палат расселись по окнам, стульям и кроватям больных, с которыми они особенно сдружились. Толпились слушатели и в дверях — с подвязанными руками, забинтованными головами, в черных очках, на костылях… Раненые офицеры любовались Таней, а солдаты не знали, как себя держать, и были смущены: эта затея с концертом не нравилась им нисколько.

— Выдумают тожа… — зевая, проговорил Васютка, крепкий парень невысокого роста, с тихим приятным лицом в белом пушку и с какими-то не то сонными, не то мечтательными глазами. — Куды бы лутче, ежели бы гармошку разрешили…

Он был из Заречья — сын Прокофия, приятеля Евгения Ивановича, который не одобрял царицу за то, что хлеб ест наш, а радеет своим, — и очень рвался домой, в деревню.

Эдуард Эдуардович настроил свою виолончель, Таня взволнованно оправилась и, слегка нахмурив свои красивые брови, ждала. Володя с напряженной радостью смотрел на нее из своего кресла и гордился, что эта милая девушка — его. Она чувствовала на себе его взгляд, но не смотрела на него, боясь развлечься. Евгений Иванович забился в уголок.