Распутин (др.издание)

— Довольно! Вешать, резать, стрелять сукиных детей надо! Без пощады! Мерзавцы, негодяи! Довольно!

Чрез час запыхавшийся и расстроенный Фриц стоял в полутемной прихожей земского, где удушливо воняло табаком и сургучом: запой писаря кончился, и он писал, курил и печатал неутомимо.

— Ничего, ничего не знаю… — вяло и холодно говорил земский, стараясь сделать свое птичье лицо полным важности. — Таково распоряжение свыше…

Но он был втайне доволен, что германца вызывают в город: чрез кухарку он слышал, что у него завелись шуры-муры с этой девицей,и это было противно земскому, а главное, ему было противно, что немец во все встряет, учит чему-то там такому мужиков по хозяйству и вообще путается не в свое дело.

— Ничего не могу… — повторял он. — Да я и не понимаю: не все ли вам, в сущности, равно, где жить?

И он улыбнулся какою-то скверной улыбкой, которая сказала Фрицу, что этот человек знает все, что он почему-то враг ему, что он не только не поможет ему, но сделает все возможное, чтобы утопить его… Стало тоскливо, и, молча поклонившись, Фриц запел к себе собираться наутро в город.

А в Уланке по темной избе Петра, собирая ужинать, топталась сумасшедшая, заглядывала во все горшки, все щупала, все нюхала и горько, с отчаянием шептала:

— Все отравлено… все… Как же спастись от них?..

XXXII

ЭНЕРГИЧНЫЕ РАСПОРЯЖЕНИЯ

Фриц был уже третий день в городе и ничего не понимал. Никакого аэроплана с германцами в Серебряном Бору не было, не было никакого бунта пленных, а был очень простой и обыкновенный случай.

На краю Окшинска, у разбитого теперь большакапод умирающими столетними березами, посаженными будто бы еще при Екатерине, стояло низкое казенное нескладное здание. Раньше в старину оно было, видимо, окрашено в желтый цвет, а по фасаду стояли фальшивые белые полуколонны, теперь же оно было просто очень грязно, покрыто всевозможными трещинами и пятнами, а широкий белый екатерининский орел на фронтоне потерял одну голову и крыло и стал похож на какого-то смешного гуся. Раньше до войны в этом здании за слепыми радужными окнами, заплетенными старинными чугунными решетками, незаметной тусклой и грязной жизнью жили какие-то шоссейные сторожа и ремонтные рабочие, но когда вспыхнула война, рабочих куда-то выгнали, и заплеванное, вонючее и холодное помещение это было отведено для временного — пока не распределят их по работам — жительства пленным. На прогнивший пол для них накидали сырой ржаной соломы, а чтобы они не убежали из Окшинска домой, приставили к ним несколько бородатых крестоносцев, то есть ополченцев со старыми берданками и боевыми патронами. И двое крестоносцев стояли всегда в карауле, а четверо спали сзади в грязной и вонючей кухне тоже на соломе или слонялись без дела по городу.

И вот одному из этих крестоносцев-охранителей, дяде Митрею, здоровому каменщику с бычьей шеей и огненно-красной бородой, до смерти надоели казенные сухари и не всегда теперь съедобные казенные щи, а может, и просто заскучал он, потому что, хороший работник, он никак не мог поверить, что ему действительно нужно так целые дни томиться без дела, охраняя неизвестно зачем этих бородатых и смирных австрийских и немецких мужиков.

— Эй, Василей! — крикнул дед Митрей от ворот своему товарищу, зевавшему с берданкой у подъезда, загрязненного выше всякого вероятия. — Я на базар хочу добежать — может, баба что поесть с нашими деревенскими прислала. Ты тут, неровно, погляди…

— А ты бы лутче кого другого попросил постоять за тебя… — сказал, зевая, дядя Василей, щуплый мужичонка с козлиным лицом, в каком-то бабьем капоте, подпоясанном ремешком, и в новых лапотках. — А то, не ровен час, налетят какие пугвицы, от них и не отвяжешься…

— Да трое тоже на базар, знать, ушли, — отозвался дядя Митрей, — а Гришак дрыхнет. Я попробовал было побудить его — и головы не подымает. Он ханжи вчера здорово нарезался… Я в адин мамент обернусь…

— Так что, иди… — согласился дядя Василей. — Только, мотри, ворон-то не больно считай…

— Одной минутой… А приду, в баню тебя отпущу…

— И то надо: вошь одолела вчистую…

— Это от скуки…

— Известно… Отчего же ей еще быть-то?

Дядя Митрей убежал на базар, а дядя Василей, решив для большей верности запереть пленных, — он был мужик робкий — сел на затоптанный подъезд и, достав из кармана затасканный старый газетный листок, стал читать по складам:

«М-мы… сра-жа-емса… за ци… ци… вили-визацию… и пра-во… и по-то-му не мо-жем… не… по-бедить… Гер-ман-ско-муло… ло-зунгу: си-ла… вы-ше… пра-ва… мы про-ти-во-пос тав-ля-ем… ло… ло-зунг: пра-во выше… си-лы… и по-то-му…»

Дядя Василей взопрел от натуги, ему стало скучно, и он, снова запрятав листок в карман, — он любил покурить — задремал, опираясь на свою винтовку систен Бердан номер два со скользящим затвором, как с трудом затвердил он из словесности.