Распутин (др.издание)

Глубокой ночью пленных подняли — почему ночью, а не днем, никто толком не знал, да и не интересовался знать: так оно само как-то вышло… — и погнали под мелким и холодным дождем на вокзал, где и усадили их в грязные, вонючие вагоны… И час спустя засвистел паровоз, задергались, гремя, теплушки и — все было кончено. Вокруг бледный рассвет непогожего дня и хмурые, бледные, как у мертвецов, лица пленных, усталые, покорные лица. И склонились в тяжелой дремоте усталые головы, и бились под грубыми шинелями усталые сердца, полные непонимания, тоски, иногда злобы — небольшие были эти вагоны, а много страдания человеческого было заключено в их полинялых боках. Фриц, прижавшись лбом к холодной стенке вагона, тихонько машинально насвистывалась — ach, mein liber Augustin… и подлая, глупая песенка эта змейкой вилась среди этих уставших, страдающих людей и точно надевала на склоненные головы их какие-то дурацкие колпаки…

Дико заскрежетали тормоза. Поезд остановился.

— Заречье! Три минуты! — возгласил кто-то на платформе.

— Если не тридцать три! — злобно отвечал хриплый со сна голос.

— Разве застрянем?

— А черт их в душу знает…

Холодный, непогожий рассвет… Мутные дали… Неприветные, чужие лица… Тоска… ach, mein liber Augustin, Augustin, Augustin…

— Фриц!

— Милая!

Варя, мокрая и схудавшая, но радостная, так вся и бросилась к нему.

— А я не вытерпела, поехала искать тебя в городе…

— Да разве ты не получила моего письма?! Я с лавочником вашим послал…

— Нет, ничего не получала… И так тревожилась… Он, вероятно, забыл передать… Ах, как я мучилась, как мучилась…

— Это эшелон пленных… — раздался суровый окрик. — На плацформе посторонним быть не полагаетца… Отойдите, сударыня!

И маленький жандарм с круглым, красненьким, наивным носиком пуговкой и рыжими усами строго ждал, что приказание его будет немедленно исполнено.

Они судорожно обнялись.

— Как узнаю, куда, сейчас же сообщу адрес…

— Смотри же: немедленно!

Жандарм был в недоумении: разговаривать с пленными стоит три тысячи рублей, а целоваться? Это было не указано. И вообще черт их разберет со всеми их постановлениями…

— Отойдите, сударыня!

Засвистел паровоз, рванулись с грохотом теплушки. Сквозь слезы Варя с искаженной улыбкой смотрела на потухшего бледного Фрица.

— Скорее, скорее дай знать!

— Непременно, непременно!

— И заказным… В город, до востребования…

— Хорошо, хорошо…

— Сударыня, я составлю протокол! — зло сказал жандарм.

Но он протокола составлять не стал: черт их там знает, как эта дьявольская война еще кончится… Нечего и злить зря народ. У него тоже за плечами-то четверо… И понес тоже черт на проклятую службу эту… И эта тожа липнет к немцу, шлюха бесстыжая…

В это непогожее утро по всем городам и деревням был расклеен новый приказ о мобилизации: забирали последние почти годы ратников. И сразу застонала вся земля русская из края в край:

— Да что же, сволочи, осатанели они, что ли?!

XXXIII

ЧЕРНЫЙ СТЕЖОК