Распутин (др.издание)

В конце царствования у уже усталого Александра I — это для меня самый симпатичный, самый человечный из монархов, — когда он плыл Ладогой с Валаама, вырвалось нечаянное признание. «И ныне я замечаю, — сказал он печально, — что, трактуя с опытными и знающими людьми, полагаем план, по нашему разумению лучший, но от того или другого все расстрамвается, как дело человеческое…»

И он с отвращением отвернулся от власти. Се — человек!

Но если все будут только уходить, что же это будет? Разве это может быть программой?

Да я и не выступаю ни с какими программами! Я ничего не знаю. Я брожу во мраке. Я только все более и более ощупываю в темноте и все более и более для себя прочно устанавливаю страшную истину: никто ничего не знает, как и я, с тою только разницей, что я ни за что не решусь взять на себя ответственность власти хотя бы над одним человеком, но есть страшные люди, которые самоуверенно берут эту власть над сотнями миллионов и — ввергают их в бездну невероятных страданий… И кто из них страшнее, государственно-мыслящий элемент или борющиеся с ним революционеры, я не знаю…»

XXXIX

О САМОМ ГЛАВНОМ

— А-а, милой, дорогой! — приветствовал Григорий графа Михаила Михайловича Саломатина, столкнувшись с ним носом к носу в водовороте тревожных уже улиц Петрограда. — Как здоров? Куды это так торопишься?

— Да особенно никуда… — пожимая ему руку, отвечал граф, который, наученный опытом, поддерживал теперь с временщикомхорошие отношения и, взглянув на часы, добавил: — Время бы и позавтракать… Вы как насчет этого?

— А что же? И больно гоже… Я с умным человеком завсегда готов посидеть… Пойдем… Только куды?

— Не все ли равно? Куда поближе… — сказал граф. — Я не чревоугодник.

— Чревоугодник-то ты чревоугодник не хуже нас, грешных, ну только скупишься все… — сказал Григорий, поплотнее запахивая свою дорогую соболью шубу. — Ну да что с тобой будешь делать? Един Бог, говорят, без греха… Ну, пойдем…

Какие-то незнакомцы — то вроде мастеровых, то совсем приличные господа, то даже извозчик один — все шмыгали мимо Григория и пристально заглядывали в лицо графа, и торопились дальше, и прилипали к витринам, ожидая.

— Все телохранители ваши? — улыбнулся граф.

— Должно быть, не знаю… — равнодушно отвечал Григорий. — Надоели мне все эти дураки донельзя… Ну чего они сохранить могут? Глупость одна… Вот вынешь ты из кармана пистолет, пук, и нет Григорья…

— Ну зачем же вы приписываете мне такие кровожадные намерения? — засмеялся граф.

— Да я так только, к слову… — сказал Григорий. — Теперь, брат, все с петель слетели — сыну родному и то верить нельзя… Впротчем, Каин Авеля и до нас еще укокошил… Или, примерно, Июда…

— Люди всегда люди, Григорий Ефимович, и к этому надо привыкнуть… — усмехнулся граф. — Но правду сказать, вас крепко недолюбливают… Почему это?

— Вся вина Григорья в том, что не они пользуются, а он… — задумчиво и как будто печально проговорил Григорий. — Только всех и делов… Орет… А предложи ему с Гришкой поменяться, многие ли, как думать, отказались бы?

Граф засмеялся.