Распутин (др.издание)

И сопровождаемые невидимым роем охранников, они шли людными, тревожно суетливыми улицами и говорили о незначительном в то время, как в душе у каждого шло свое. Граф в последнее время чувствовал себя очень хорошо. Прежде всего он невольно гордился силою и проникновением своего аналитического ума. События шли совершенно так, как он и предсказывал: Германия уже вывела из строя Россию — скрывать это, по крайней мере, хоть от себя было совершенно бесполезно, — а теперь, добив в скором времени этого своего страшного восточного противника, она перебросит все свои силы на запад и разнесет союзников. Слухи о тяжелом внутреннем положении Германии он считал в значительной степени преувеличенными и был уверен, что они распространяются прежде всего самими германцами для того, чтобы усыпить бдительность и энергию своих врагов надеждой на уже близкую и легкую победу. Во-вторых, был доволен он и тем, что денежки свои из английского банка он взял, обратил их частью в валюту нейтральных стран, а частью в бриллианты и устроил их у себя под рукой так, что ни один человек в мире их не найдет. А так как в России большие события были, по его мнению, уже у самого порога, то он уже арендовал себе небольшую теплую дачку в Финляндии, и чуть что, он может теперь уехать туда, а оттуда дорога открыта во все концы света. Он был доволен.

— А я все думал повидать тебя у зятя твоего Штирина, да никак все что-то не трафилось… — сказал Григорий. — Ай ты не заходишь к ним?

— Редко. Куда нам, маленьким людям, бывать у таких вельмож? — улыбнулся граф. — Вон вы его на какую высоту подняли…

В самом деле, Борис Иванович фон Штирен настояниями царицы — а ей посоветовал это Григорий — занял исключительно высокое положение в государстве и, можно сказать, был вершителем всех судеб России, как казалось очень и очень многим.

— Ну чего там зря-то языком лопотать? — сказал Григорий, но бледные губы его под беспорядочными усами раздвинула улыбка. — Нешто это я? Так папа захотел. Мое дело маленькое… Начнет мама жалиться, что людей настоящих нету, помогай, Григорий, а я и подскажу кого: вот, мол, Штирин, Борис Иванов, парень сурьезнай… Хошь, тебя куда ни то приставлю?

— Сюда, сюда, Григорий Ефимович… — сказал граф, указывая на подъезд недорогого, но приличного ресторана. — Тут довольно уютные кабинетики…

Они вошли, разделись и заняли отдельный кабинет. Граф хотел было взять два завтрака а prix fixe, [69]

но Григорий запротестовал.

— Нет, нет, уж я лутче сам выберу… — сказал он. — Я тебя угощаю. Потому рад я очунь, что повстречался с тобой: люблю с умным человеком посидеть. Так-то вот, милой, дорогой… — обратился он к половому. — Дай ты нам сперва водочки и закусочки по совести, как полагается… Ну, а затем…

И он с толком заказал очень солидный не столько завтрак, сколько обед и вина.

— Вина нету-с… — почтительно сказал половой со смеющимися глазами. — Запрещено-с…

— Ну, ну, ну… — сказал Григорий. — Я это не уважаю, которые ежели дурака со мной валяют… В убытке не будешь, тащи…

— Слушьсь… — осклабился половой и, молодецки размахивая салфеткой, особенной эдакой иноходью с вывертом понесся исполнять поручения.

— Так вот хотел я тебя спросить: почему ты, граф, не служишь? Голова у тебя довинчена до места, а ты только все ходишь да…. груши околачиваешь… — пустил Григорий крепкое выраженьице. — Давай я тебя куда посурьезнее пристрою…

— Нет, спасибо… Какой я служака? — засмеялся граф. — Я вольный мальчик… А кроме того, Григорий Ефимович, если говорить с вами по совести, то… опасную игру вы ведете! Ведь вы таких жохов провели к власти, что и у меня — а я человек не боязливый — и то иногда поджилки трясутся…

Григорий рассеянно посмотрел на лакея, который расставлял на столе графин водки во льду и всякую очень солидную закуску, и, когда тот унесся опять, отвечал медлительно:

— Не понимаю я тебя, граф, да и шабаш… Я сразу раскусил, что парень ты мозговитый, и сколько разов по ночам не спал, о словах твоих думал… Ну, со свиданьицем! Будь здоров… — он ловко хлопнул водки и, обстоятельно выбрав чего поскладнее, с аппетитом закусил. — Да… И вот, братец ты мой, дивлюса я на таких людей, как ты. Ты нашего мужицкого домового — помнишь? — можно сказать, одним словом убил: несварение желудка, и разговору конец… Так… А убит домовой, за ним беспременно должно полететь кувырком и все протчее… Мы с тобой говорили уж про это… Значит, смелости в тебе хватает опрокинуть — ну хоша втихомолку, для себя — все, а вот и себя по пути опрокинуть ты опасаешься… Я смотрю так, что это большая слабость в тебе…

— Я не совсем понимаю вас, Григорий Ефимович… — сказал граф, с живым любопытством глядя на него.

— Да чево ж тута непонятного-то? Домового вдребезги, следственно, Бога тоже без малого так же, все не важно, все выдумки человеческие, ничего фундаментального, а вот граф Михайла Михайлыч — это персона!

— Да почему же персона?