Распутин (др.издание)

— Он! Рыжий! — тихонько воскликнул он. — Сегодня радуется, как белогвардейской сволочи насыпали, а только третьего дня говорил мне, что без царя народу не управиться никак… Вот в этом вся и соль! — точно радуясь чему-то, воскликнул он и быстро заговорил: — Страшно не то, что старая княгиня на воротах болтается, а страшно то, что в душе у него ничего не осталось. В душе у него нуль, такой nihil, [85]о котором дурачку Базарову

^{213}и во сне не снилось! Какой Базаров нигилист? Он в Бога не верил, так зато в лягушку веровал непоколебимо, в немцев Бюхнера и Молешотта ^{214}

, в плед свой старый… Нет, а вот вы скажите мне, во что рыжий-то верит! И вы думаете, он один? — обвел он всех в сумерках беспокойными, какими-то новыми глазами. — Мы все ведь рыжие! Ха-ха-ха…

— Голубчик, Андрей Иванович… — взяла его за руку перепуганная Лидия Ивановна. — Не волнуйся так… Бог милостив…

— Ну нет, не очень милостив!.. — рассмеялся странным, новым смехом старик. — О нет! Видишь, Лида, я виноват перед вами немножко: я молчал, скрывал

от васправду, а мне нужно было вам первым открыть все — может быть, тогда и не сидели бы мы с вами в этом вонючем сарае. Вот, постой… — говорил он, торопливо доставая из бокового кармана своего затертого и грязного бархатного пиджачка синенькую ученическую тетрадку, перегнутую пополам. — Вот тут я записал все, как мне открывалось… Прислушайтесь, господа… — обратился он к заключенным. — Уверяю вас, это чрезвычайно не только интересно, но и важно для всех… И предупреждаю: моего тут немного. На все эти мысли натолкнул меня один очень русский человек… вы его не знаете… Помнишь, Лида, Евгения Ивановича, издателя «Окшинского голоса»? Ну так вот он первый заговорил об этом… И кто бы мог подумать? Ходит, помалкивает, что-то думает, и вдруг оказывается: философ! Понял все! А теперь, может, из него кишки какой-нибудь латыш выматывает…

Став задом к широкой щели, из которой падал последний свет угрюмого осеннего заката, он торопливо перелистывал свою тетрадочку. Со всех сторон из сумрака на него смотрели с недоверием, а то и с ужасом страшные человеческие глаза: все точно чувствовали, что надвигается на них что-то страшное.

— Да, вот… — бормотал старик. — Крушение идеологии… Вот где-то тут… — с лихорадочной торопливостью искал он и, опустив тетрадочку, засмеялся нехорошим смехом. — Ведь только недавно понял я, какими непростительными ослами все мы были… Мы о жизни знали не больше любого приготовишки… Боже мой, а наше понятие о народе?! Народоправство… Сколько голов, столько умов… Позвольте: это звучит, конечно, гордо, но… Позвольте: миллион Матрен не решит простейшей алгебраической задачи… Да чего-то там алгебра! Они письма в деревню своим сродственникам одолеть не могут… И если есть прекрасное средство погубить серьезное дело, то средство это, конечно, в том, чтобы собрать миллион умов, ибо эти многие умы, сложенные вместе, в итоге дадут несомненно колоссальную глупость! Он опять нехорошо рассмеялся.

— Андрей Иванович… — умоляла его жена. — Да успокойся же ты… Алексей, Галочка, помогите же… Что это с ним?

И не столько слова мужа пугали ее, сколько вся эта новая манера его говорить, это страшное бурление в нем каких-то жутких сил, которое она чувствовала. И не одна она: всем казалось, что в нем несется какой-то бешеный поток, из которого он едва успевал выхватывать обрывки мыслей, жуткие слова, этот бередящий душу новый смех.