Распутин. Вера, власть и закат Романовых

Как пишет один историк, Розанов был, пожалуй, первым «Распутиным русской литературы, ее enfant terrible». Как и поэт Николай Клюев, он был единственным великим писателем Серебряного века, который пошел против общественного мнения и принял Распутина. Анна Ахматова чувствовала, что они родственные души. О знаменитом петербургском кафе «Бродячая собака» она писала так: «И я не поручусь, что там, в углу, не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина»².

После ужина у Филиппова Розанов постоянно думал о Распутине. Он возвращался к нему снова и снова. В конце апреля он написал отцу Павлу Флоренскому, богослову и человеку энциклопедических знаний: «Григория Расп[утина] два раза видел […] Удивительное впечатление, и “все ясно”. Никакого хлыста, полная темнота, но вполне гениальный мужик, и, конечно, при дворе гораздо интереснее говорить с ним, чем с вылощенным камергером. Он мне во всех отношениях понравился»³.

Розанов какое-то время изучал Распутина. В очерке для книги «Апокалиптическая секта (хлысты и скопцы)»⁴

, опубликованной в 1914 году, Розанов, описывая недавнее общение с Распутиным, назвал его основателем новой религии. Глядя на Распутина, сидящего за столом в окружении своих преданных последователей, Розанов вспоминал цадиков, праведников у хасидов. Цадик – это не раввин, но глубоко духовный человек, имеющий преданных сторонников. Это тот редкий человек, имеющий особую связь с Божеством, молитвы которого чрезвычайно сильны и эффективны. От цадика исходит святость. Последователи его подбирают крошки с его тарелки, полагая их святыми. Некоторые даже собирают обрывки его одежды, чтобы благодать снизошла на дом. Люди обращаются к цадикам за исцелением или духовным советом, а также с более светскими просьбами, всегда принося с собой «искупление души» – какую-то сумму денег⁵.

Наблюдая за Распутиным, Розанов уверился в том, что является свидетелем мистического рождения святости: «Мы, собственно, имеем возникновение момента святости. Но этого мало, – начало момента, с которого начинается религия. […] Суть «религии», таинственное «электричество», из коего она рождается и которое она манифестирует собою, и есть именно святое: и в “хасидах”, “цадиках” […] и вот в этом “петербургском чудодее” мы, собственно, имеем “на ладонь положенное” начало религии и всех религий…»

Распутин был истинно «религиозной личностью», в отличие от большинства русских священников. Как и в великих пророках, в нем проявились «признаки» близости к Богу (его молитвы, его исцеления), и это, как пишет Розанов, в сочетании с явным неприятием «европейского типа религии» и ужасало окружающих. Даже в вопросе о любовницах Распутина Розанов видит параллели с ветхозаветными пророками. Разве Авраам не спал с Агарью, рабыней Сары? Разве его внук Иаков не имел одновременно двух жен – Рахиль и Лию? Разве не занимался он сексом и не имел детей от их служанок? Розанов пишет, что все это совершенно «невообразимо» для русского ума.

В Распутине воплотилось эпохальное реформирование русской религии:

«Можно объективно заметить в Сибирском Страннике, заметить “научно” и не проникая в корни дела, – это что он поворачивает все “благочестие Руси”, искони, но безотчетно и недоказуемо державшееся на корне аскетизма, “воздержания”, “некасания к женщине” и вообще разобщения полов, – к типу или, вернее, к музыке азиатской мудрости (Авраам, Исаак, Давид и его “псалмы”, Соломон и “Песнь песней”, Магомет), – не только не разобщающей полы, но в высшей степени их соединяющей. […]

Но это “исцелился” – личная сторона дела. Но есть еще “история”… В истории Странник явно совершает переворот, показывая нам свою и азиатскую веру, где “все другое”… Потому что его “нравы” перешагнули через край “нашего”. […] Серьезность вовлекаемых “в вихрь” лиц, увлекаемых “в трубу”, – необыкновенна: “тяга” не оставляет ни малейшего сомнения в том, что мы не стоим перед явлением “маленьким и смешным”, что перед глазами России происходит не “анекдот”, а история страшной серьезности…»⁶