Рассказчица

По прошествии часа тем из нас, кто остался, велели одеться и взять свои миски. Нас переводят из карантина, сообщила нам Борбала после утренней еды. Девушка по имени Илонка вызвалась нести огромный котел с кофе, потому что за это давали дополнительную порцию хлеба.

– Ты только посмотри, – буркнула я, обращаясь к Дарье, пока мы стояли в очереди со своими мисками. – Котел больше ее.

И правда. Илонка была девушка миниатюрная, но вот она, пыхтя от натуги, тащит гигантский стальной чан с такой осторожностью, будто он наполнен манной небесной, а не помоями. Илонка бережно опустила свою ношу, ни одна капля не выплеснулась через край.

А вот Борбала не проявляла такой аккуратности. Когда подошла моя очередь, она ливанула мне в миску кофе так небрежно, что почти половина пролилась на пол. Я посмотрела на лужу, и наша Blockälteste успела заметить разочарование на моем лице.

– Какая жалость, – произнесла она тоном, который ясно давал понять, что на самом деле ей ничуть не жаль, и протянула мне кусок хлеба. Только не отдала его, а уронила в лужу пролитого кофе.

Я упала на колени, чтобы поскорее поднять его, хотя он и вымок в грязи, но пусть даже такой, это все равно лучше, чем остаться совсем голодной. Однако не успела я схватить хлеб, как кусок был растоптан сапогом, который вдавил его глубже в грязь и задержался на нем достаточно долго, чтобы я поняла: это было сделано намеренно. Я подняла глаза, прищурилась от солнечного света и увидела черный силуэт немецкого офицера. Я отшатнулась назад, давая ему дорогу.

Когда он прошел, я вытащила хлеб из грязи и стала вытирать его о платье. Лица офицера мне было не видно, но я знала, кто это. Он шел спиной ко мне, правая рука у него дрожала.

Мы с Дарьей делили нары еще с пятью женщинами. Барак, где мы жили, не отличался от карантинного, только здесь нас было больше – около четырехсот человек теснились под одной крышей. Запах стоял неописуемый – немытые тела, пот, гноящиеся раны, гнилые зубы, и всегда к этим ароматам добавлялась сладкая, едкая, тошнотворная вонь горелого мяса. Новым, однако, было состояние обитательниц этого барака. Некоторые провели здесь несколько месяцев и превратились в скелеты, кожа висела на их скулах, ребрах и бедрах, глаза запали и потемнели. По ночам мы спали, так тесно прижавшись друг к другу, что я ощущала, как мне сзади в поясницу сдвоенным кинжалом тычется тазовая кость лежащей рядом женщины. Когда одна из нас переворачивалась во сне, остальным приходилось делать то же самое.

Целую неделю я пыталась раздобыть какие-нибудь сведения об отце. Находился ли он в другой части лагеря и был занят на работах, как я? Беспокоился, жива ли я? Агнат, женщина, с которой мы делили нары, сказала мне, что моего отца уже нет, его отправили в газовую камеру в день приезда.

– Ты думаешь, для чего устроен этот лагерь? – спросила она и сама ответила: – Для умерщвления людей.

Агнат провела здесь месяц и много чего могла порассказать. Она вступила в пререкания с Blockälteste, которую мы прозвали Тварью, и была избита за это дубинкой; она плевала в охранника, и ее высекли кнутом. Она же дала отпор заключенной, которая пыталась украсть мою куртку, когда я погрузилась в прерывистый сон, за что я была ей благодарна.

Два дня назад в бараке проводили обыск. Мы все выстроились в ряд, а Blockälteste и охранник срывали с наших аккуратно застланных постелей одеяла и отодвигали от стен нары, чтобы посмотреть, не спрятано ли там что. Я знала, что узницы имели тайники с запрещенными вещами – видела у них колоды карт, деньги, сигареты. Одна девушка не смогла съесть дневной суп из-за тошноты и аккуратно спрятала его под соломенным матрасом, чтобы сохранить на потом, хотя приносить пищу в барак считалось серьезным нарушением.

Когда охранник подошел к нашим нарам и начал откидывать одеяла, то, к моему изумлению, обнаружил там книгу Марии Домбровской.

– Что это?

Он ударил по лицу одну из наших товарок по нарам – девушку, которой было всего пятнадцать. На щеке у нее появилась кровоточащая царапина – там, где кожу содрал золотой перстень эсэсовца.

– Это мое, – сказала Агнат, выступая вперед.

Я сомневалась, что книга ее. Агнат была родом из маленькой польской деревушки и едва могла читать надписи на табличках, куда ей справиться с романом. Но она гордо стояла перед охранником и заявляла свои права на книгу. Ее вывели из барака и выпороли до потери сознания. Я вспомнила совет матери, который она дала, когда начались выселения: «Будь человеком». Агнат была им, и даже больше.

Мы с Дарьей и Хеленой, пятнадцатилетней девушкой, подобрали Агнат и принесли ее в барак. Поделились с ней своей вечерней едой, потому что она была не в состоянии подняться на ноги и получить свою пайку. Другая женщина, бывшая в прежней жизни медсестрой, как могла, промыла и кое-как перевязала раны от кнута.

Мы жили со вшами и крысами. Воды для мытья у нас почти не было. Раны Агнат воспалились, набухли от гноя. По ночам она не могла найти удобную позу.

– Завтра мы отведем тебя в госпиталь, – сказала ей Дарья.