Рассказчица

– Нет, – воспротивилась Агнат. – Если я туда пойду, то обратно не вернусь.

Госпиталь находился рядом с крематорием и потому его называли «комнатой ожидания». Лежа рядом с Агнат, я ощущала лихорадочный жар ее тела. Она схватила меня за руку:

– Обещай мне, – но не закончила фразу, или, может быть, я не услышала окончания, потому что заснула.

На следующее утро, когда Тварь вошла и заорала на нас, мы с Дарьей, как обычно, сбегали в туалет, а потом выстроились на поверку. Агнат не было. Тварь выкрикнула ее номер дважды, а потом указала на нас.

– Найдите ее! – потребовала она, и мы с Дарьей вернулись в барак.

– Может, ей совсем худо и она не в силах подняться, – прошептала Дарья, когда мы увидели очертания тела Агнат под тонким одеялом.

– Агнат, – прошептала я и тронула ее за плечо. – Ты должна встать. – (Она не двигалась.) – Дарья, думаю… думаю, она…

Я не могла произнести это, потому что тогда смерть станет реальностью. Одно дело видеть вдалеке вонючий дым и гадать, что происходит в том здании, и совсем другое – знать, что всю ночь ко мне было прижато тело мертвой женщины.

Дарья наклонилась и закрыла глаза Агнат, потом взяла ее руку, которая уже коченела.

– Чего ты встала, – буркнула Дарья, и я, нагнувшись над нарами, взяла вторую руку Агнат.

Поднять ее было нетрудно, она почти ничего не весила. Мы положили ее руки себе на плечи, как школьные подружки, которые позируют для фотографии, и потащили тело Агнат во двор, чтобы его все-таки сосчитали, потому что, если отсутствует хотя бы одна арестантка, все начнется сначала. Мы держали Агнат в вертикальном положении два с половиной часа, пока шла перекличка, над ее глазами и ртом вились мухи.

– Почему Бог поступает так с нами? – пробормотала я.

– Бог ничего с нами не делает, – ответила Дарья. – Это немцы.

Когда перекличка закончилась, мы положили тело Агнат в повозку вместе с еще десятью женщинами, умершими в нашем бараке той ночью. Я подумала: что случилось с книгой Домбровской? Уничтожил ли ее какой-нибудь немецкий солдат? Или в мире, дошедшем до такого одичания, еще осталось место подобной красоте?

В Освенциме ничего не росло – ни трава, ни грибы, ни сорняки, ни лютики. Пейзаж был пыльный и серый, пустырь.

Я думала об этом каждое утро, пока нас строем вели на работу мимо мужских бараков и безостановочно работавшего крематория. Нам с Дарьей повезло, потому что нас назначили в «Канаду». Это была зона, где сортировали вещи тех, кого привезли на поездах. Ценности переписывали и отдавали охранникам, которые относили их эсэсовским офицерам, ответственным за доставку этих «трофеев» в Берлин. Одежду отправляли куда-то еще. Оставались вещи, никому не нужные, – очки, протезы, фотографии. Они подлежали уничтожению. «Канадой» это место называли потому, что мы все представляли себе эту страну землей изобилия, и разумеется, именно такую картину наблюдали каждый день, когда в сараях появлялись новые стопки чемоданов, прибывавших с новым транспортом. Кроме того, в «Канаде», если охранник отворачивался, можно было стащить пару перчаток, нижнее белье, шапку. У меня не хватало смелости делать это, однако ночи становились все холоднее. Стоило рискнуть и вынести наказание, зато под рабочим платьем у меня появилось бы что-нибудь теплое.

Но наказание нам грозило реальное и весьма суровое. К тому же за нами пристально следили охранники, поторапливали нас и размахивали винтовками. Да еще эсэсовский офицер, отвечавший за «Канаду», полдня шнырял между нами – проверял, не крадем ли мы. Это был невзрачный мужчина ростом чуть выше меня. Я видела, как он тащил куда-то заключенную, которая спрятала в рукав робы золотой подсвечник. Мы не видели, как ее били, но слышали. Нарушительницу порядка оставили лежать без сознания перед бараками; офицер вернулся и шагал по проходам, где мы работали, с таким лицом, будто его сейчас вырвет. От этого он выглядел по-человечески, а если он человек, то как может творить с нами такое?

Мы с Дарьей обсудили это.

– Скорее всего, его расстроило, что ему пришлось испачкать руки. И что ты переживаешь? – удивилась Дарья, пожимая плечами. – Тебе нужно знать только одно: он монстр.

Но монстры бывают разные. Я же много лет писала книгу про упыря. Но упыри – это восставшие из гробов мертвецы. А есть злые духи, которые берут власть над живыми людьми. У нас в Лодзи была соседка, мужа которой забрали в больницу, и когда он вернулся домой, то забыл, как зовут его жену и где он живет. Он пинал ногами кошку, чертыхался, как матрос, и выглядел совершенно непохожим на человека, которого она прежде знала и любила. Ей пришлось позвать знахарку. Пришедшая в дом старуха сказала, что ничего нельзя сделать, так как в ее мужа, пока тот лечился, вселился диббук – дух умершего человека – и он в новом теле будет совершать самые ужасные поступки, какие не сумел совершить в своем старом; разум ее супруга захвачен злым духом, как пустующий дом незаконным жильцом.