Рассказы о временах Меровингов

Нейстрийский герцог, по имени Рокколен, расположился станом у городских ворот с войском, собранным в округе города Манса. Он учредил свое пребывание в доме, принадлежавшем турской кафедральной церкви, и отправил оттуда следующее послание к епископу: «Если ты не заставишь Гонтрану удалиться из базилики, то я сожгу город и его предместья». Епископ спокойно ответствовал, что это невозможно. За тем он получил второе послание, еще более грозное: «Если ты сегодня же не выживешь королевского врага, то я разорю на милю кругом города все, что там зеленеет, и потом хоть сохой паши[163]». Епископ Григорий был так же непоколебим, как и в первый раз, и Рокколен, по-видимому, не имевший с собой довольно людей на то, чтобы предпринять что-либо важное против жителей такого большого города, удовольствовался, после стольких самохвальств, разграблением и разрушением дома, служившего ему жилищем. Дом этот был построен из бревен, скрепленных между собой железными болтами, которые мансские воины унесли с прочей добычей в своих кожаных котомках

[164]. Григорий Турский радовался, видя конец жестокого испытания; но вдруг представились ему новые затруднения возникшие из стечения непредвиденных обстоятельств.

Гонтран Боже имел в характере своем замечательную странность. Германец по происхождению, он превосходил искусством в делах, даром изворотливости, наклонностью к распутству, если так можно выразиться, самых тонких людей галло-римского племени. В нем не было германского надувательства, грубой лжи, сопровождаемой громким смехом[165]

; но нечто более утонченное и вместе с тем более злое; дух всеобъемлющей и некоторым образом кочующей интриги, исходившей из конца в конец всю Галлию. Никто не умел лучше этого Австразийца вовлечь других в опасное дело и вовремя увернуться. Про него говорили, что он никогда не давал клятвы другу, не изменив ему тотчас же, от чего, вероятно, произошло и его германское прозвание[166]. Вместо того, чтобы в убежище св. Мартина Турского вести обыкновенную жизнь знатного изгнанника, то есть, проводить дни в еде и питье, не занимаясь ни чем посторонним, герцог Гонтран был настороже, знал все новости и осведомлялся о малейшем происшествии, стараясь употребить его в свою пользу. Он узнал так же скоро, как и достоверно, о несчастьях Меровига, о насильственном пострижении и заточении его в монастырь Сен-Кале. Ему пришло на мысль соорудить на этом основании план собственнаго своего освобождения, пригласить гильперикова сына разделить его убежище и уговориться с ним о средствах пробраться вдвоем в Австразию. Гонтран Бозе надеялся обеспечить вероятность удачи своего побега теми несравненно бòльшими средствами, которые юный принц мог найти в обаянии своего сана и в преданности своих друзей. Он поверил свой план и надежды дьячку франкского происхождения, по имени Рикульфу, который, из приязни к нему, вызвался сходить в Сен-Кале и увидеться, если возможно, с Меровигом

[167].

Пока дьячок Рикульф шел к городу Мансу, Гаилен, молодой франкский воин, соединенный с Меровигом узами подданства и братства по оружию, сторожил в окрестностях Сен-Кале прикрытие, которое должно было сдать нового затворника на руки его настоятелей и тюремщиков. Лишь только оно показалось как толпа воинов ударила на него в превосходном числе из засады, и, обратив в бегство, принудила оставить пленника, вверенного его присмотру[168]

. Освобожденный Меровиг с радостью сбросил с себя поповское платье и заменил его воинственной одеждой своего племени: обувью, крестообразно привязанной к ногам ремнями, узкой туникой с короткими рукавами, едва доходившей до колен, и меховым кафтаном, сверх которого шла перевязь с привешенным к ней мечом[169]. В этом наряде, не зная, где найти совершенно безопасное место, Меровиг встречен был послом Гонтрана Бозе. Предложение Рикульфа было принято без больших рассуждений, и сын Гильперика, окруженный на этот раз своими друзьями, немедленно отправился по дороге в Тур. Дорожный плащ с наглавником, накинутым на голову, предохранял его от удивления и насмешек, которые мог возбудить вид остриженной головы на плечах воина. Прибыв к стенам Тура, он слез с коня и, все еще закрывая плащом голову, отправился в собор св. Мартина, где в минуту все двери были раскрыты[170].