Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

Петр Ефимович осторожно положил револьвер на стол и, нахмурив брови, пристально уставился на него, откинувшись в кресло. Острое чувство ужаса холодом пробежало по его коже, точно пронизывая ее тонкими ледяными иглами. Он встал, подошел к окну и стал смотреть на улицу. Вьюга всё выла, и хлопья снега безжизненно носились, странно похожие на ночных бабочек. Вдоль улицы вытянулась прямая линия фонарей, и чем глубже вдаль они уходили, тем огоньки их казались ближе друг к другу. Они прыгали, вздрагивали… и были точно огненные клавиши, по которым ударяли невидимые пальцы, разыгрывая тоскливо злую симфонию, надрывавшую сердце своими неожиданными эффектами. Звуки соединялись один с другим так капризно, оригинально, — вслед за жалобным шёпотом раздавался насмешливый свист, и болезненный вой заглушался торжествующим хохотом… Точно чьи-то тени проносились с плачем и смехом…

«Погода вполне приличная случаю! — усмехнулся Петр Ефимович. — А я всё еще думаю… Впрочем, я сознаюсь себе, что в переживаемых мною гнусностях есть нечто приятное… и, кажется, существует оно вне сознания близости моего конца, вне… Может быть, я чувствую себя героем, и поэтому…» — и он снова усмехнулся. «Прежде выпьем!» — вполголоса сказал он и, испугавшись звука, оглянулся кругом.

Темные стены комнаты смотрели на него запутанными узорами своих обоев, и с одной стены из рамки заманчиво улыбалась ему нагая женщина, лежавшая на траве у ручья. Одну руку она простерла вперед, а другой указывала на свою грудь. Тело у нее было цвета сырой сосиски, а лицо кирпичное, обезображенное гнусной и глупой улыбкой.

«Скверная картинка… Но она останется тут еще долго и пробудит у людей соответствующие ее назначению мысли и желания, тогда как я… исчезну, и больше ничего… Ей цена пятиалтынный вместе с рамкой, а я все-таки человек и, наверное, создан для какой-нибудь более высокой и чистой функции, чем это скверное пятно… Но она приспособлена, а я не мог найти себе места… почему и… говорю жалкие слова самому себе… Выпью…»

Он быстро опрокинул в рот рюмку и сразу же налил другую, выпил и ее и взял в руки кусок лимона… Но лимон выпал из его пальцев, он не заметил этого и снова забыл о вине.

«В рассказах о самоубийцах, которые я читал, эти господа перед концом всегда вспоминают начало. И это очень глупо… вспоминать… Но впрочем… я, может быть, ругаюсь из зависти только… Тем было о чем вспоминать, а мне не о чем… вот и всё! И наконец, тем не стыдно было вспоминать прошлое, тогда как мне стыдно. Почему? Потому что у меня не было жизни, а были одни платонические потуги и поползновения. И мечты, как водится, и надежды… да. И ценил я себя в рубль при стоимости в пятачок… Щелк-щелк, — и ото всего этого остались пыль и боль… Так и надо!.. Однако я решил не обвинять себя и жизнь… и не рассуждать… Боюсь я умереть, должно быть?»

Он налил еще рюмку и выпил. Потом снова взял в руки револьвер и тщательно осмотрел его. Револьвер был так холоден, что пальцы, прикасаясь к нему, вздрагивали.

«В грудь или в голову? Лучше в грудь, в сердце. Разбитая голова — это скверно уж очень. Приличнее в грудь. Значит… что же? Чёрт тебя побери, жизнь! Скверная ты штука, жесткая, злая, холодная, погибнешь и ты, погоди! Погибнешь, сама себя пожрешь! Ты ведь тоже не понимаешь себя! Будь ты проклята! и всё, что с тобой… и с теми, что… всё гадко, подло, лживо!..»

Петр Ефимович побледнел и, зло глядя в дверь кабинета, угрожающе постучал пальцем по столу.

«Ростовщица ты! создаешь людей, и они грубые соки, данные тобой, перерабатывают в мысли… в то, что украшает тебя… они отдают тебе по тысяче за сто. Ты всё берешь, берешь жадно и равнодушно… На что это тебе нужно? Кому ты это копишь?.. Скряга…»

Петр Ефимович погрозил кулаком и заскрипел зубами, злобно хмуря брови. Но он быстро опомнился…

«Однако это коньяк начинает действовать. Может быть, лакей слышал меня и сейчас придет?» — Он испуганно взглянул на дверь и быстро расстегнул жилет, рубашку, нащупал сердце и, почти вплоть к груди приставив револьвер, откинулся на спинку кресла и, крепко зажмурив глаза, весь плотно съежился, как бы желая вытеснить из себя остатки нерешимости. На его сморщенном лице стали выступать капли пота, и губы, бледные и сухие, вздрагивали. Сердце сильно билось… Пора, пора, пора!

В коридоре послышались легкие шаги, мягкий шум шелковой материи, и дверь в кабинет быстро распахнулась… Петр Ефимович быстро отдернул револьвер, сунул его в карман брюк и дрожащими пальцами старался застегнуть запонки рубашки, не вставая с кресла и упорно широко раскрытыми и глупыми глазами глядя в дверь.

А на пороге стояла маленькая женская фигура в широком темном пальто и, отцепляя боа из перьев, задевшее за крючок, весело кричала ему:

— Здравствуйте! Заставила ждать? Извините! Но вам, кажется, было не особенно скучно?

II