Рассказы с того света

Однажды, два года тому назад, отец, как обычно, позавтракал яйцами-пашот на цельнозерновых хлебцах, пообедал сырным сэндвичем, поужинал отварной курицей без кожицы, сдобренной чесноком и паприкой, — и умер.

Вскоре после этого матери стали мерещиться незваные гости.

— У меня по крыше скачут казаки, — звонила она мне на Восточное побережье.

— Который час? — спрашивает Сэмюэл.

— Три ночи, — отвечаю. — Мама, — говорю я, — крыша не выдержала бы конного всадника.

Звонит опять, уже на рассвете. Сэмюэл не спит. Я пока сплю.

— Они подглядывают за мной в окно, — сообщает мать.

Я вешаю трубку и набираю номер брата. В Калифорнии три ночи.

— Который час? — спрашивает он. — Я только что лег. Была срочная операция. — Он наконец-то приходит в себя. — К ней в окна невозможно заглянуть, — раз мать не убедишь, братец убеждает меня, — у нее двойные шторы и жалюзи. Затемнение, как в войну.

Когда она звонит в следующий раз (в полдень), я говорю:

— Мама, тебе просто показалось.

— Горе мне: глухо мое дитя к призыву старшего.

Впечатляюще.

— Хорошо сказано, — говорю.

— Благодарствую, — вежливо отвечает она. — Люблю завернуть что-нибудь эдакое.

У ее болезни есть название.

— Уремическое отравление, — говорит приглашенный братом уролог.

Отравленные почки, в свою очередь, отравляют мозг.

— Можно попробовать диализ, — предлагает уролог.

— Да что он знает, балабол, — отзывается о нем моя мать.

— Он знает, что тебе станет лучше, — возражает брат.

Мать аккуратно упаковывает сумку на ночь: зубная щетка, расческа, помада, сменное белье, ночная рубашка, тапочки.

Ее подсоединяют к диализному аппарату.

— Лежим тихо, — говорит проводящая процедуру медсестра, — и кровь у нас промоется, яд уйдет.

— У вас тоже грязная кровь? — интересуется мать.

Звоню ей из Нью-Йорка.

— Тебе лучше, мама?

— Это ты у балабола спроси, — говорит она. — А для меня минута словно час, час словно вечность.

— Красиво сказано, — делаю ей комплимент.

— Люблю образные выражения, — отвечает.

Брат звонит мне в Нью-Йорк из округа Ориндж. Дойдя до разговора с матерью, он только что не кричит:

— Она сказала: «Я здесь больше не останусь, санитары меня обворовывают». — «Что у тебя красть, мама?» — «Очки. У меня не те очки. Это тот черный санитар, он взял мои очки». — «Зачем ему твои очки, мама? У него свои есть». — «А еще он слямзил мою книгу», — сказала. — «Какую? Это его книга, по фармацевтике». — «Все до одной книги принадлежат мне» — так заявила мамуля.

Когда я в очередной раз звоню ей по межгороду, она жалуется:

— Не могу читать. А мне это нож в сердце.

— По-хорошему, стоило бы удалить ей катаракту, но я боюсь, — перезванивает с объяснениями братец.

Враг повсюду, куда ни глянь.

— Мне не дают ходить в туалет, — звонит она из палаты. — Не выпускают ничего наружу.

Брат со вздохом отзванивает, сообщает, что прописал ей мягчительное, слабительное, клизмы.

— Она только и говорит со мной, что о дерьме, — сетует он.

Мать выписывают домой.

Она звонит в любое время дня и ночи. Никогда не спит.

— Она сошла с ума, — жалуюсь Сэмюэлу.

— В супермаркетах так и норовят облапошить, — говорит мать. — Печатают ценники один поверх другого. Не народ, а сплошное ворье.

— Нет, это не сумасшествие, — говорит Сэмюэл.

Чтобы не набивать мошну ворью, она ест все меньше и меньше.

Следующий наш разговор начинается с проклятия.

— Разрази тебя холера, — чудовищное ругательство. — Это лечение меня доконает. Вздорожало втрое. Обирают нас, слабых, дряхлых и больных.

— Тонко подмечено, — говорю я.

Польщенная, она вешает трубку.

Нет, и это еще не сумасшествие.

Звонит братец со своего побережья. Радостным голосом сообщает:

— Она одолжила у соседки швейную машинку. Хочет перешить платья. И правильно, ведь она ничего не ест и совсем исхудала.

Радость его длится недолго. На следующий вечер он звонит снова.

— Она не шьет. Она сидит и кромсает свои платья, — сообщает он.

Лечу к матери и брату.

На мониторе, не нужная ни экипажу, ни пассажирам, крутится нарезка кадров. Там автопогони, перестрелки полицейских, а в салоне подняты шторки, над креслами горит свет и по проходу снуют пассажиры.

Мать снова в больнице. Дожидаясь ее пробуждения, читаю ее «Лос-Анджелес таймс».

И потом транслирую новости.

— Барбара Буш, мама, — говорю я, — тоже сейчас в больнице, как ты.

— Держу пари, ей тоже осточертело отлеживать бока, — говорит мать.

— Может, пройдемся? — предлагаю ей руку.

Она кивает и опирается на меня. Мы медленно бредем коридорами. Она заглядывает буквально в каждую дверь. За одной из них охапки цветов.

И вдруг она как ринется в эту палату.

— Сколько цветов! — восклицает она. — Вы, наверное, Барбара Буш.

От успокоительных и прочих таблеток мать отказывается из-за их расцветки.

— Темно-синие мне не нравятся, — говорит она. — Они мне не идут.

— Мама, — возражает брат, — это лекарство от сердца.

Ей вводят успокоительное внутривенно, и она наконец задремывает. Мы с братом сидим по бокам и держим ее за руки. Всматриваемся в ее лицо в поисках знака, истолкования. Лишь кольцо наших рук и не дает ей уйти.

Ситуация критическая. Уролог объявляет брату, что мать больше не могут держать в больнице.