Рассказы с того света

Женщина за соседним столом открывает рот. У себя на востоке она вела хронику своей методистской церкви, теперь стенографирует местные события.

— Мы отмечаем полуторавековую годовщину, — говорит она.

Она восстанавливается после операции: ехала на машине, и в нее врезались сзади.

Я сижу рядом с матерью в качестве приглашенного к обеду гостя. Мама победоносно ухмыляется: ей выдали не только клюквенный сок, но и два стакана.

— Второй стакан — это мне! — вопит Фараонша.

— Моей дочери, — отвечает мать и, подтолкнув сок ко мне, шепчет: — Пей, живо.

— Можно приказать себе дистанцироваться от боли, — говорит дама-хроникер. — Возвыситься над ней. Ни за что на свете не стану пить обезболивающее. Лучше похожу взад-вперед по комнате.

— Вот еще, — заявляет Фараонша. — Боль противоестественна, и ее необходимо купировать.

Обсуждение занятное. Но мать ни с кем не общается и в подобных дискуссиях не участвует. В столовой она всегда просит, чтобы ее посадили отдельно.

— Зачем тогда вообще сюда спускаться? — спрашивает сиделка, которая ее одевает, причесывает, подкрашивает.

— Это вы меня заставляете, — огрызается мать.

— Вот вам пример, — вещает хроникерша. — У меня бывают жуткие головные боли, аж скулы сводит. Муки адские! А я не поддамся. Я их пересилю и вернусь в церковь, к своим обязанностям.

— Какая прелесть, — через стол говорит мать Фараонше и даме-хроникеру. А насчет творога и тунца под майонезом фыркает: — Какая гадость.

Ее отвозят обратно в комнату.

— Ой! — говорит она.

В «Блаженном приюте» ойкать не принято.

— Ой, вейз мир[6], — говорит мама, растирая вздувшийся живот.

Ее живот под одеялом — как холм. И дышит она с трудом. В комнате прохладно: работает баллон с кислородом. Резиновая трубочка, обвивая ее голову, подает в ноздри кислород.

— Мамочка! — кричит мать. — Мамочка, мама. На помощь!

Но ее мама далеко.

— Я с тобой, — говорю я.

— Что это ты на меня навалилась? — ворчит она.

Моего брата она рожала, когда ей было уже за сорок, и не издала ни стона. Этим фактом биографии она гордится.

— Я старше остальных, — заявила она в предродовой палате, — я должна показывать пример.

А здесь они все ровесницы.

— Ай, уй, — вскрикивает мать.

В окна врывается музыка. Играют на маримбе, музыка течет вдоль по улице из спортивного центра «Лос-Кабальерос». Исполняют «Долорес»: «Ау уй, Долорес, ау уй / ай уй / ла-ла ла…»

И там, и здесь, в стенах «Блаженного приюта», дуэтом голосят одно и то же.

— Не могу я больше! — говорит мать.

— Боли?

— Песня.

На мать теперь надевают фиксатор. Его вид напомнил мне болеро — такие носят музыканты, играющие на маримбе. Но у матери эта штуковина то привязана к креслу, чтобы она не сползала, то, как сейчас, крепится к перекладинам кровати.

Я закрываю окно, и мама затягивает собственный мотив:

— Ой, мама-мамочка, как же мне быть?Не могу я больше, не могу.Не могу я больше, не могу.

Что ж теперь со мною станется?

К ней подъезжает высокая представительная женщина в кресле, смотрит сочувственно.

— Скажи Элеоноре Рузвельт, пусть катится отсюда, — требует мать.

Мать не одна. С ней живет еще японка, тихая и безропотная женщина.

Японку ежедневно навещает дочь. Каждый вечер заходит сын. Симпатичный внук забегает в обеденное время, всякий раз с подарком для бабули: то зеркальце, то цветок, то гребень. Они обрабатывают ее пролежни присыпкой; мягко переворачивают; балуют японскими деликатесами.

— Пообщайся с ней, мама, — призываю я.

— Она не говорит по-нашему, — отвечает мать.

Однако соседка по комнате успела набраться кое-каких английских фразочек.

— Не журись, — говорит она мне, когда время посещения истекает.

Временами она хрипит и задыхается.

— Рак, — говорит ее сын, — живого места нет.

Он смачивает салфетку и обтирает ее лицо.

— Она такая славная, — говорю я матери.

— Пропасть, — говорит мать. — Неужели ж ты не видишь, что между ей и мною — пропасть?

Сегодня мать лежит с закрытыми глазами. За весь вечер ни разу на меня не взглянула. А тут приоткрывает щелочки и зовет:

— Милая.

— Да, мамочка.

— Помоги мне.

О, если б только кто-то мог помочь — мы ли, родные ли той японской матроны; дочь Элеоноры Рузвельт, учительница, да хоть отпрыски той нетерпеливой женщины в полосатом халате.

Отыскиваю на этаже медсестру.

— У меня дел выше крыши, — осаживает она меня. — Пусть ждет своей очереди.

Возвращаюсь в комнату. Живот у матери все болит. Она все трет его и трет. Проходит час. Еще один. Пытаюсь остановить ее руку; она сбрасывает мою ладонь.

Дочь японской пациентки наблюдает за нами.

— Она вас вырастила, — говорит она, — а теперь вы имеете честь за ней ухаживать.

Уходя, соседкины родственники включают определенный телеканал. Чтобы их девяносточетырехлетняя мамуля погрузилась в атмосферу 1950-1960-х годов. На этом канале непрерывно идут комедийные сериалы. Крутят «Семью Патридж»[7], там белокурая мисс Сьюзан Дей уже добрых лет тридцать взрослеет в наших гостиных у нас на глазах.