То, что я называю здесь славой, есть вид радости, основанной на любви к самому себе; а любовь эта исходит из убеждения или надежды, что будут хвалимы кем-либо другим.
Значит, слава отличается от внутреннего удовлетворения, проистекающего из убеждения, что нами совершен хороший поступок, ведь иногда люди получают похвалу за то, что вовсе не признается хорошим, и порицаются за то, что считается наилучшим. Но оба этих проявления страсти суть виды уважения к самому себе, а также и виды радости. Ибо видеть себя уважаемым другими – это повод уважать самого себя.Стыд, наоборот, есть вид печали, также основанной на любви к самому себе, исходящей из убеждения или боязни, что будут порицаемы. Стыд, помимо того, есть вид скромности или униженности и сомнения в себе. Ведь, ценя себя столь высоко, что не в состоянии вообразить себя презираемыми кем-либо, люди не могли бы так легко стыдиться.
Слава и стыд имеют одинаковое назначение: они побуждают нас к добродетели – первая через надежду, второй благодаря боязни. Оказывается лишь необходимым верно прилагать свое суждение к тому, что действительно заслуживает порицания или хвалы, чтобы не стыдиться своих добрых дел и не впадать в тщеславие от своих пороков, как случается со многими. Нехорошо вовсе освобождаться от этих страстей, как это когда-то делали циники: хотя масса иногда и плохо рассуждает, но так как мы не можем жить без нее и для нас важна ее оценка, мы должны часто следовать ее мнениям скорее, нежели собственным, в том, что касается внешней формы наших поступков.
Бесстыдство или наглость, то есть пренебрежение стыдом, а часто также славой, не является страстью, ибо в нас нет особого движения «духов», которое производило бы его; это порок противоположный стыду, а также и славе, поскольку то и другое хорошо, подобно тому как неблагодарность противоположна признательности, а жестокость – милосердию. Главная причина наглости – в многократно полученных крупных обидах; ведь каждый, будучи молод, воображал, что похвала – добро, а худая молва – зло, значительно более важные в жизни, чем о том свидетельствует опыт; в юности, получив несколько ударов судьбы, считают себя совершенно обесчещенными и всеми презираемыми. Вот поэтому те, кто измеряет добро и зло лишь физическими удобствами, становятся наглы, видя, что этими удобствами они после подобных ударов пользуются столь же хорошо, как и прежде; а иногда им становится даже много лучше по той причине, что они освобождаются от многих тягостей, к которым обязывает честь, и потому также, что если с их несчастьем будет связана потеря благ, то они найдут себе милосердие со стороны лиц, которые им помогут.
Отвращение – вид печали, происходящей от той же самой причины, от которой прежде происходила радость. Мы так созданы, что большинство вещей, которыми мы пользуемся, хороши на наш взгляд только до поры до времени, а позднее становятся непригодными; это проявляется главным образом в питье и пище, которые полезны только при наличности аппетита и вредны, когда его нет; а так как в этом случае питье и пища перестают быть приятными на вкус, то эту страсть назвали отвращением.
Сожаление есть также вид печали, которая приобретает особую горечь оттого, что она всегда связана с известным отчаянием и воспоминанием об удовольствии, которое нам давалось в силу обладания вещью: мы всегда сожалеем лишь о благах, которыми пользовались и которые так утеряны, что нет надежды их своевременно возвратить, почему мы и сожалеем о них.
Наконец, то, что я именую веселостью, есть вид радости; в ней та особенность, что ее приятность увеличивается при воспоминании о бедствиях, которые были вынесены и от которых чувствуют себя освобожденными, подобно тому как если бы чувствовали себя облегченными от тягостной ноши, которую долгое время имели на своих плечах. Я не вижу ничего особо замечательного в последних трех страстях; поместил я их здесь, лишь следуя порядку исчисления, принятому выше;
но мне кажется, что это исчисление было полезно, чтобы показать, что мы не упустили здесь ни одной страсти, которая заслуживала того или иного обсуждения.