Растоптанные жизни

На втором этаже устроено пять железных мостиков, довольно длинных, а в центре, на площадке, стоит солдат с двумя красными флажками и регулирует движение: его цель ни в коем случае не допустить встречи заключённых, которых беспрерывно ведут из разных камер на допросы. Этот регулировщик настолько натренирован, что из десятка тысяч арестованных никто никогда друг с другом не сталкивается: солдаты, ведущие на допросы заключённых, внимательно присматриваются к сигналам регулировщика.

Уборные в Лефортовской тюрьме тут же, в камерах; нижнее бельё для всех одинаковое — мужские кальсоны и рубаха (кстати сказать, немецкого производства), сверху же носится то, что имеет заключённый.

Хотя «нового дела» на меня не заводили, меня продержали в Лефортовской тюрьме семь месяцев, но уже не в одиночной камере, а с сокамерницей, которая тоже была арестована вторично. Сидели мы в малюсенькой холодной камере, где можно было делать только два шага между нашими постелями.

Новый этап

Снова этап, но уже не в Сибирь, а в Казахстан.

На этот раз вагон не с решётками, а так называемый «телятник», в котором обычно перевозят коров и лошадей. В этом вагоне нас было девяносто две женщины, все арестованные вторично. Все полураздетые, так как из дома тёплых вещей передавать не разрешали.

Надо сказать, что многие заключённые, пережившие 1937 год, говорили, что 1949 год был куда страшнее и жесточе. Издевательства над людьми приняли такой размах, какого даже при Ежове, в 1937 году, не бывало.

С двух сторон в нашем вагоне были двухэтажные короткие нары, а посредине узкий проход, где стояла печурка, застывшая, холодная, как и сердца тех, которые нас везли.

Два раза в день нас пересчитывали. Это была унизительная процедура: нас сгоняли в один угол, и в этой тесноте всегда какая-нибудь заключённая оказывалась на полу — и по ней ходили. Пересчитывая, нас перегоняли в другой угол.

Один раз в день нам давали миски с чем-то совершенно несъедобным, называли это кашей — это было холодное, застывшее варево из овсяной крупы. К этому давалась кружка «чая», совершенно холодного, и кусочек чёрствого хлеба.

Так мы ехали месяц.

Однажды в вагон зашли два солдата и принесли нам немного дров, чему мы очень обрадовались.

Так как спички иметь заключённым не полагается, солдаты подождали, пока женщины растопили печку, потом, забрав спички, ушли, а мы все, по очереди, поддерживали огонь, чтоб он, упаси Боже, не погас. В конце концов вагон нагрелся, иней на окнах растаял, стало тепло, последние дровишки догорели, все уснули.

Проснулась я от резкого крика и брани солдат. Я лежала на снегу и вокруг меня все женщины из нашего вагона. Все мы были без сознания.

Рано утром, когда нас пришли считать, вагон был полон дыма, и мы все угорели. Что произошло, как появился этот угар, никто не знал. Солдаты нас в бессознательном состоянии, полураздетых, выбросили на снег и проветривали вагон.

Из всех других вагонов раздавались отчаянные крики и удары в дверь: заключённые, запертые в телятниках, не зная в чём дело, кричали из вагонов: «Почему стоим? Почему не едем? Холодно!».

Солдаты хлопотали вокруг нас, и постепенно все пришли в себя; только одну бедняжку, совсем юную девушку, не могли спасти: её, мёртвую, уволокли куда-то.

Казахстан

Казахстанские морозы отличаются от сибирских тем, что там при температуре 50–60 градусов дуют ужасные ветры.

Мы прибыли в Казахстан, на станцию Джезказган, ранним утром.

Замёрзших, совсем обессиленных, нас вывели из вагона, и мы вдруг увидели перед собой большую толпу заключённых-мужчин, окружённых солдатами с собаками.

Когда мы вышли из вагона, все эти заключённые бросились к нам. Ни грозные команды конвоя: «Назад!», ни бешеный лай собак их не остановили. С неизъяснимой жалостью и нежностью к нам наши братья по несчастью стали снимать с себя кто что мог и одевать нас.

Начальник конвоя «милостиво» разрешил идти всем вместе, и мы — девяносто одна женщина — рассеялись между мужчинами, которые отогревали нам руки, укрывали своими одеждами.

Вся эта встречавшая нас толпа состояла из мужчин, осуждённых на двадцать пять лет срока, и привезли их в Казахстан на рудные шахты, на губительный труд. Среди них были писатели, артисты, инженеры, врачи, даже генералы…

До лагеря мы шли почти бегом, раздавался даже смех, все нагрелись от быстрой ходьбы, и пришли мы к лагерю сравнительно скоро.

У вахты стоял стол, за ним сидело несколько чекистов, перед ними лежали формуляры заключённых, вызывали по одному и впускали в вахту.

Мы, женщины, стояли в стороне, дожидаясь своей очереди. Разогретые и потные от быстрой ходьбы, стоя несколько часов на снегу, на леденящем казахстанском ветру, мы едва не превратились в сосульки.

Неожиданно подошёл какой-то чекист и спросил: «А кто велел женщин сюда привозить?».

Оказалось, что это лагерь для мужчин, а женский лагерь расположен в шестидесяти километрах отсюда.