Растоптанные жизни

Пошёл весенний дождик…

Я закрыла окно и, не снимая халата, легла на кровать.

Задремала я тяжело и тревожно, как будто в самом деле ждала чего-то особенного в эту ночь.

В комнате горел свет.

В два часа ночи в мою дверь постучали.

— Кто там?

— Проверка документов.

Я открыла дверь и увидела двух офицеров МГБ, солдата с ружьём и нашего дворника.

— Ваш паспорт!

Я дала паспорт. Чекист взял его и, не раскрыв даже, положил в свою планшетку и вынул оттуда ордер на арест и на обыск.

— Вы арестованы! Садитесь и не мешайте нам.

Я села на кровать. Солдат с ружьём стоял в дверях, дворник рядом с ним.

Оба чекиста стали неистово швырять всё, что попадалось им под руку. Я старалась понять, что им нужно, что они ищут в моих вещах, в книгах, в постели…

Они выкинули на пол всё бельё из шкафа, опрокинули постель, заглядывали в каждую книгу, чашку, срывали всё, что висело на стенах, — картины, палочки, при этом лица у них были такие, будто они спасают человечество, будто именно у меня, в моём доме, в моих вещах было как раз то, что должно погубить мир.

Постепенно они сняли шапки, шинели, обливались потом, пили воду, но упорно продолжали обыск. Я хотела задать какой-то вопрос, но только открыла рот, как один из них тут же рявкнул: «Молчать, вы арестованы!».

Так они неистовствовали до десяти часов утра. В десять часов, когда вся квартира стала похожа на руины, будто здесь пронёсся страшный ураган, эти человекоподобные твари закончили обыск.

— Одевайтесь! Возьмите с собой одну пару белья и немного сахару.

Я оделась. На мне было пальто и большая шляпа, которая тут же оказалась под рукой.

Глядя на мою шляпу, чекисты немного растерялись, но дворник — свидетель уже не одного ареста — всё понял, сбегал к себе в дворницкую и принёс мне платок своей жены, сам снял с меня шляпу и протянул платок, ведь неудобно же идти в тюрьму в такой большой шляпе.

Я двигалась совершенно машинально и делала всё, что хотел от меня дворник, а в голове у меня была одна мысль, что это страшное недоразумение, что меня приведут в тюрьму и сразу же отправят обратно.

Я заговорила голосом, который сама не узнала. Я обратилась к дворнику:

— Пожалуйста, если придёт моя мама, ничего ей не говорите, чтоб она не волновалась. Я уверена, что сегодня же вернусь.

Тупое лицо дворника ничего не выразило.

— Ступай, ступай, — буркнул он мне.

Я вышла из дому, даже не подозревая, что больше никогда сюда не вернусь, что больше никогда не увижу мою маму и больше никогда мои дети уже не будут такими нежными, милыми, любящими, какими я их оставляла… что советская власть их сделает чужими, воспитает по-своему и вырвет меня из их сердец…

Был солнечный весенний день. Москва шумела, как обычно, но для меня уже всё было необычным, мне почему-то казалось, что каждый прохожий — такая же жертва, как и я, сидящая сейчас в машине между солдатом с ружьём и офицером МГБ, от которого нестерпимо несло чем-то кислым.

Мы подъехали к самому красивому дому в Москве, сделанному из серо-чёрного камня, стоящему в центре советской столицы на площади Дзержинского. Обычно это здание показывают туристам, как достопримечательность Москвы.

Лубянка

Это здание МГБ СССР на Лубянке, где чекисты сидят дни и ночи и «блюдут» устои советского строя. Из этого здания посылаются директивы и приказы по всему Советскому Союзу и за пределы его, здесь охраняют государственную безопасность.

Меня впустили в главный вход. Прямо — лифт, направо столик с дежурным солдатом, который проверяет пропуска у всех входящих в это массивное здание, налево дверь, на которой большими буквами написано: «Приёмный покой». В эту дверь позвонил привёзший меня офицер МГБ, меня туда впустили, дверь закрыли, и эмгебист исчез.

Дверь с надписью «Приёмный покой» — это дверь не в больницу, а во внутреннюю тюрьму МГБ СССР, куда люди входят, чтоб уже оттуда не выходить, оттуда лежал долгий, изнурительный путь в Сибирь, в лагеря, в закрытые тюрьмы, где людей ждала каторжная работа, холод, голодная смерть и полное уничтожение человеческой личности.

Прежде всего меня провели в комнату, где у меня сняли отпечатки пальцев. Это меня очень оскорбило, так как до сих пор я думала, что отпечатки пальцев снимают только у воров.

Я заплакала: — «Вы подозреваете меня в воровстве?

— Что вы? — услышала я отвратительный голос, — вы же находитесь на Лубянке, здесь не содержатся воры, здесь только политические преступники».

Это он объяснил мне таким тоном, что у меня мороз по коже пошёл, и я не посмела ничего сказать.

Затем меня раздели, проделали традиционный обыск личных вещей и повели по длинным бесконечным коридорам, каждый раз открывая ключом какую-то новую дверь.

Наконец — лифт.

Сопровождающий меня нажал кнопку «2». Мы вышли на втором этаже, мне открыли камеру № 21.

В камере была кровать, столик и одна табуретка. Пол паркетный, предельная чистота в камере. Меня это привело в удивление — я тогда ещё не знала, что это одна из пыток, которые практиковали истязатели человеческих душ на Лубянке: выматывая душу заключённым, они заставляли их маленькой ваткой протирать весь пол до блеска.

Одиночка