Растоптанные жизни

Особое совещание, во главе которого тогда стоял министр МГБ Абакумов, это так называемая «тройка», которая судила людей без фактов преступления, без свидетельских показаний и без присутствия самого подсудимого, то есть только по подозрению.

«Бутырки»

Через девять месяцев, открыв мою камеру, мне сказали: «Соберитесь с вещами».

Дрожащими руками я собрала то немногое, что было у меня, что приносила мне моя мама в течение девяти месяцев, и вышла из камеры, где оставила мои тихие слёзы, беспомощность и унижения.

Меня вывели во двор, где стояла машина со знаменитым названием «чёрный ворон», и посадили в маленькую железную клетку. Когда её закрыли, мои колени были плотно прижаты к холодной железной двери.

Машина тронулась. Я сидела в полной темноте. Хотя я и знала, что еду по Москве, но, Боже мой, как далека теперь была от меня Москва.

Машина остановилась.

— Выходи!

Я вышла и очутилась в каком-то дворе, где было много солдат и офицеров. Какой-то лейтенант с усмешкой дикаря меня спросил:

— Узнаёте?

— Нет, первый раз вижу.

— Это Бутырская тюрьма, — услужливо объяснил он. Меня привели в длинный коридор, где помещались так называемые «боксы».

Это маленькие кабины типа телефонной будки с одной каменной, вделанной в стену, скамейкой. В этих «боксах» содержат заключённых пока оформляют документы, чтобы перевести их в камеру. Таких боксов, приблизительно двадцать — двадцать пять.

По коридору гуляла дежурная надзирательница, которая курила невероятного размера папиросу, сделанную из газетной бумаги и махорки. Вонь в коридоре стояла такая, что голова трещала от боли. Прямо из одиночной камеры, попав в такую обстановку, я совершенно растерялась — мной овладело такое чувство, будто сейчас на меня обрушится потолок…

Вдруг я услышала мужской голос, который сначала тихо, а потом громче и громче просил: «Пустите в уборную». На это ему надзирательница на одной ноте, скрипучим голосом отвечала: «Это тебе не курорт, а тюрьма», — что, вероятно, по её понятиям означало верх остроумия.

Бедный человек плакал, умолял пустить его в уборную в течение, наверное, получаса и замолк.

Затем я услышала, как открыли его бокс и стали его избивать, крича: «Почему не просился в уборную?»

До сих пор я слышу этот беспомощный мужской плач.

Во всех боксах молчали. Я тихо плакала и наконец уснула…

Проснулась я от какого-то жуткого голоса. Рядом с моим боксом кто-то громко разговаривал. Я не поняла, что именно говорят. Припав ухом к стене, я отчётливо услышала голос, вероятно старика, который молился и называл какие-то имена. Я вся похолодела: я поняла, что это умирает человек и в страшной агонии произносит имена близких и молится.

Когда бедняга умолк, раздался омерзительный голос надзирательницы: «Готов, тащи!».

Мёртвого человека вытащили и поволокли…

Меня охватил ужас. Мне казалось, что я схожу с ума и это всё мне только кажется, ведь не может же быть такое на самом деле…

Наконец, уже под утро, мой бокс открыли и повели меня по коридорам знаменитой Бутырской тюрьмы.

Привели в камеру, и я увидела там очень много женщин, растерянных, с бледными лицами, голодными глазами…

После девятимесячного одиночества мне казалось, что их там тысячи, а было всего лишь двадцать восемь человек, все осуждённые Особым совещанием на разные сроки, и здесь они сидели в ожидании этапа в лагеря.

Меня окружили, как и всех новеньких, кто сюда приходит, начались расспросы; это были интеллигентные люди, образованные, они всеми силами старались успокоить меня, видя моё растерянное, измученное лицо.

В этой камере я пробыла месяц. Все мы были полураздетые и поэтому на прогулки выходили очень редко, а когда выходили, то кутались в чёрные одеяла, которые лежали на постелях.

Постепенно я привыкла к этим людям и многое из тюремной жизни от них узнала.

Ровно через месяц меня вызвали ещё с одной москвичкой на этап.

Мы попрощались с остающимися, вышли из камеры и пошли в неизвестность, с грязными котомками в руках, ничего не видя перед собой сквозь наши горькие слёзы.

К нам присоединили ещё четырёх женщин и повели во двор, посадили опять в тюремную машину, которая для маскировки курсирует по Москве с огромными буквами на борту: «ХЛЕБ», и никто из москвичей не знает, как тихо умирают, как мучаются в ней живые люди.

Этап в Сибирь

Я уже слыхала про этап, но на себе его тягостей ещё не испытала, а теперь и мне предстояло пройти через это пекло.

Нас привезли к огромному составу, который внешне ничем не отличается от других поездов, но когда мы вошли в вагон, картина представилась ужасная: все купе переделаны в настоящие «душегубки». Вместо дверей — железные решётки, за ними находятся заключённые.

Если нормально в этих купе могут поместиться восемь человек, то заключённых там было по тридцать — тридцать пять. У каждой решётки стоит солдат с ружьём. Воздух в этих вагонах настолько тяжёлый, что люди всё время находятся в полуобморочном состоянии.

Как мы потом узнали, в этом составе везли 1500 заключённых уголовников, и лишь только мы — шесть женщин из Бутырской тюрьмы — были «политические».