Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории

И все же этот закон мог послужить толчком к более серьезным изменениям. Джон Брайт, один из видных радикалов, сказал: «Это был плохой закон, но, когда его приняли, он стал великим законом». Иными словами, его величие заключалось именно в том, что его все-таки приняли. Никогда еще в английском парламенте не предлагали и не принимали подобной меры, и это полностью опровергало теорию Эдмунда Бёрка о том, что избирательную систему можно изменить только органичными интуитивными методами. В Законе о реформе 1832 года не было ничего органичного или интуитивного. Его разработали люди, заботившиеся о сохранении собственной касты и укреплении государственной стабильности.

В процессе раскрылись и другие аспекты политического уклада. Стало ясно, что при любом столкновении между народом и лордами последним придется уступить. Состоятельный средний класс также сыграл свою роль, что само по себе ознаменовало важные изменения в английской системе государственного управления. Грей мог с полным правом гордиться своим наконец состоявшимся триумфом: если бы дело дошло до назначения новых пэров, король был бы вынужден совершить шаг, вызывавший у него глубокое отвращение. Выбирать было не из кого.

Один из депутатов, Александр Бэринг, предупреждал: «Когда настанет решающий момент, в реформированном парламенте землевладельцы не смогут выстоять против активных, напористых, умных людей, присланных из промышленных районов». Кто стал бы утверждать, что он неправ? Действительно, по поводу работы первого в истории Англии реформированного парламента существовали некоторые опасения — в основном в связи с тем, что он может оказаться неуправляемым. Один из членов кабинета министров предсказывал, что, если правительство «на первом же заседании потеряет контроль над реформированной палатой, Метеор взлетит в космос, и наступит Хаос». К концу 1833 года сын Грея отмечал, что кабинет министров «совершенно лишен единства цели и колеблется при любом дуновении ветерка». Никто не верил в возможность успешного и эффективного правления. Когда герцога Веллингтона спросили, что он думает о созванном после реформы новом парламенте, он ответил: «Я никогда в жизни не видел такого большого количества скверных шляп».

Разумеется, реальные последствия избирательной реформы были намного значительнее и не исчерпывались только вопросами гардероба. Заинтересованный средний класс, в настоящее время составлявший, по оценкам, около 20 % населения, стал более ответственным и влиятельным; эти люди забрасывали королевский кабинет петициями по вопросам работорговли и торговли зерном. Сила политических и трудовых объединений давала материальные преимущества сторонникам заводской реформы и реформы профсоюзов. Влияние политических партий значительно возросло за счет притока недавно получивших избирательные права граждан, и начиная с 1830-х годов центральные партийные организации и клубы стали неотъемлемой частью политического ландшафта.

Перераспределение парламентских мест, относившихся к «карманным местечкам», и вызванный этим дефицит независимых представителей привели к усилению партийных связей. На сцене остались две основные партии, и реформа стала главным словом их политического лексикона. Виги выступали за реформу, чтобы сохранить аристократические привилегии, сделав некоторые уступки среднему классу. Тори выступали за реформу, чтобы позаботиться о бедных в привычном патерналистском духе — например, через введение понятия «честной цены». Тори также критиковали новый Закон о бедных как подрывающий традиционные полномочия землевладельцев-джентри.

Многих наблюдателей разозлило то, что все изменилось, но при этом ничего не изменилось. Это, по-видимому, вообще свойственно природе английской жизни. Произошла революция, но она не изменила характер правления. Уильям Коббет, как обычно, высказался о происходящем наиболее емко: «Счастливые дни политического жульничества ушли навсегда. Джентльмены из оппозиции могут называться таковыми лишь в смысле своего местоположения — они сидят на противоположной стороне палаты, вот и все. Во всем остальном они отличаются друг от друга не больше, чем пастор от клирика или, скорее, грач от галки: один каркает, другая стрекочет, но оба имеют одну и ту же цель, оба ищут одинаковую пищу». Бенджамин Дизраэли — посторонний, отчаянно пытавшийся проникнуть внутрь, — спрашивал в 1835 году: «Что они [радикалы] подразумевают, произнося свою любимую фразу “Народный дом”? Члены палаты общин образуют в государстве отдельный класс, привилегированный и безответственный. И наследственный, как и пэры».

Лорды подчинились, но силы, которая прочно утвердилась бы над ними, пока еще не появилось. Палата общин одержала победу, но пока еще не заняла первостепенного положения внутри содружества. Множество вопросов, касающихся статуса и взаимоотношений короля и парламента, остались без ответа. Всякий раз, стоило лишь подойти ближе к одному из таких вопросов, вы натыкались на путаницу, двусмысленность, непоследовательность, неискренность и ложные надежды.

7

Инспектор