Рациональность. Что это, почему нам ее не хватает и чем она важна

Максима Рассела — привилегия развитого в технологическом отношении общества, где имеются наука, история, журналистика и инфраструктура поиска истины, в том числе архивы, цифровые базы данных, наукоемкие инструменты познания, а также экспертные сообщества — редактирующие, проверяющие факты и рецензирующие. Мы, дети Просвещения, усвоили радикальное кредо универсального реализма: мы считаем, что абсолютно все

наши воззрения должны попадать в зону влияния реалистического типа мышления. Нам не все равно, верны или нет наши версии сотворения мира, исторические предания, представления о невидимых силах, болезнетворных агентах и питательных веществах, соображения о сильных мира сего, подозрения в отношении врагов. У нас есть инструменты, позволяющие отыскать ответы на эти вопросы или как минимум обоснованно оценить степень уверенности в правильности наших догадок. И мы живем в технократическом государстве, которое, по идее, должно проводить все эти воззрения в жизнь.

Но каким бы замечательным ни было это кредо, такой способ верить не соответствует человеческой природе. Странные здесь — мы

, выдавшие реалистическому типу мышления всеобъемлющий мандат на завоевание вселенной убеждений и приказавшие ему вытеснить мифологию на далекую периферию; странные — или, как любят говорить эволюционные социологи, WEIRD (Western, Educated, Industrialized, Rich, Democratic — «западные, образованные, промышленно развитые, богатые, демократические». Английское слово weird означает «странный»)[410]

. Ну, по крайней мере таковы самые высокообразованные из нас при удачном стечении обстоятельств. В ходе эволюции разум человека приспособился понимать недоступные непосредственному восприятию сферы с помощью мифологического типа мышления. Дело тут не в том, что мы произошли от охотников-собирателей эпохи плейстоцена, — мы произошли от людей, которые не могли разделять просвещенческий идеал универсального реализма или не разделяли его. Поверять все свои представления рациональными и доказательными методами — неестественный навык, похожий на навыки счета и письма; ему нужно обучать, его необходимо культивировать.

Экспансия реалистического типа мышления несомненна, но мифологический по-прежнему удерживает огромные территории ландшафта общепринятых представлений. Очевидный пример тут — религия. Более двух миллиардов человек верят, что, если не примешь Иисуса как своего спасителя, будешь проклят и осужден на вечные муки в аду. К счастью, они не совершают следующего логического шага и не пытаются крестить людей огнем и мечом ради их же собственного блага или пытать еретиков, чтобы они не сбили с пути праведного кого-то другого. Но в прошлом, когда христианские представления располагались в зоне реалистического, крестоносцы, инквизиторы, конкистадоры и солдаты религиозных войн именно так и поступали. Подобно герою-освободителю пиццерии, они считали свои убеждения в буквальном смысле истинными. А вот в наши дни даже те, кто клянутся, что верят в загробную жизнь, как правило, не торопятся оставить эту юдоль слез ради вечного блаженства в раю.

К счастью, западные религиозные воззрения благополучно перенесены в зону мифологического, где их суверенитет готовы защищать очень многие. В середине 2000-х гг. «новые атеисты» Сэм Харрис, Дэниел Деннет, Кристофер Хитченс и Ричард Докинз стали мишенью для нападок со стороны не только потрясающих Библией проповедников, но и интеллектуалов вполне умеренных взглядов. Эти веристы (faitheists, как их назвал биолог Джерри Койн), или верующие в веру (термин Деннета), не утверждают, что Бог существует на самом деле[411]. Они полагают, что считать существование Бога вопросом истинности или ложности — бестактно, неуместно или просто не принято. Вера в Бога — это идея, которая лежит вне сферы проверяемой реальности.

Другой пример общепринятой нереалистичности — национальные мифы. Чуть ли не каждая страна лелеет в своем коллективном сознании некий основополагающий нарратив. Некогда это были эпосы о богах и героях вроде «Илиады», «Энеиды», легенд о короле Артуре или опер Вагнера. В наши дни это войны за независимость или антиколониальная борьба. В такие нарративы часто вплетены древняя сущность народа в виде его языка, культуры и земли, длительный упадок и славное пробуждение, долгая история гонений и угнетения, а также поколение сверхлюдей — освободителей и основателей. Охранители мифического наследия не чувствуют необходимости разбираться в сути происходившего на самом деле и пеняют историкам, которые помещают этот нарратив в зону реалистического, раскапывая его неглубокие исторические корни, сконструированную национальную идентичность, взаимную конфликтность в отношениях с соседями и глиняные ноги отцов-основателей.