Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х

Критики не могли молчать — слишком хороша была поэзия Кумин. Когда писательница Джойс Кэрол Оутс хвалила сборник в The New York Times, она сравнивала его с книгой Сильвии Плат «Зимние деревья» (Плат и Кумин, а не Плат и Секстон, впервые читали вместе). Оутс воспевала смелость Максин, многообразие ее взглядов и аутентичность. Она утверждала, что, пусть Кумин и вдохновилась идеями Торо, трансцендентальное у нее получилось передать лучше. «В ее работах есть острая, бесстрашная и местами пугающая субъективность, которой так отчаянно недостает в стихотворениях Торо»601. Оутс также сравнила Кумин с Секстон и нашла общее там, где большинство критиков видели различия; обе поэтессы усилили собирательный образ «женщины», хотя каждая сделала это по-своему. В своей рецензии Оутс подчеркнула уникальность каждой из подруг и при этом поставила их на одну полку, что мало кто из критиков делал раньше. Оутс заключила: «Сборник „В глуши" прекрасно демонстрирует, что трансцендентальный взгляд на самом деле есть не что иное, как подключение воображения к повседневной жизни, доступное любому, кто его ищет». Кумин так тронул этот отзыв, что она отправила Оутс письмо с благодарностью: «Как приятно, когда тебя так внимательно читают», — писала она.

Можно предположить, что это теплое чувство Кумин сохранила даже после «Пулитцера». Для женщины, которая большую часть времени заботилась о других, должно быть, было в радость получить внимание, даже если (или, возможно, как раз вследствие этого) это изменило ее жизнь.

В 1972 году, когда был напечатан сборник «В глуши», Кумин все больше и больше времени стала проводить на ферме, где следила за постоянными переменами в природе. Максин вывозила семью за город в любое время года: зимой они катались на лыжах, а летом купались и ездили на лошадях среди сосен. У семейства Кумин на ферме было полно домашних животных, и за всеми надо было присматривать: у них были овечки Гертруда Стайн и Алиса Б. Токлас, далматин по кличке Цезарь, две лошади — Джунипер и Таша и несносный козел по имени Оливер. Кумин любила ферму за покой и красоту. В Нью-Гэмпшире она могла отдохнуть от всего невротического, присущего писателям и интеллектуалам (и ей в том числе), а еще здесь по-другому строилось общение, без всех этих ньютонских «отполированных серебряных подсвечников, отутюженных скатертей и модных десертов»602. Когда одна из соседок просто позвала их на ужин без всяких формальностей и помпы, принятых в пригородах Бостона, Кумин почувствовала облегчение. Она восхитилась тем, как «легко и изящно Лиз их пригласила». Вот как Максин хотела жить: свободно, естественно, без социальных церемоний, которым мать так усердно пыталась обучить ее в детстве.

Если бы Вик не работал, а Кумин не преподавала, они бы переехали на ферму уже тогда. Но их жизнь была привязана к Ньютону, а Максин оставалась рядом с Секстон, которая после ремиссии 1971–1972 года снова боролась со своими демонами. Ее брак с Кайо превратился в войну. Энн много пила и принимала таблетки. У нее не было ни доктора Орне, ни другого терапевта, который бы помог ей прийти в себя. Секстон опиралась на маленькую Линду и требовала заботы, будто ребенком в семье была она, а не ее дочь. Хуже всего было то, что ее способность творить, кажется, атрофировалась: хоть Секстон могла прекрасно читать свои ранние стихотворения, ее новые работы не шли ни в какое сравнение с предыдущими.

Поэзия помогала Энн сохранять рассудок: в стихотворении «С милосердием к жадным» Секстон пишет, что поэзия заменила ей веру в Бога. Без поэзии, заставляющей язык шевелиться, а разум — успокаиваться, смерть снова начинала ее тревожить. Прежнее желание умереть вернулось. Энн стала задавать себе давно знакомый вопрос об «орудии», который уже прозвучал в стихотворении «Жажда смерти».

Кумин понимала, что не может уехать далеко от города, пока Секстон нуждается в ней. Энн гораздо меньше нравился свежий воздух, она редко приезжала на ферму и обычно бывала там, когда ее дочь ночевала в лагере неподалеку. Сохранилась фотография, где Секстон сидит на одной из лошадей Кумин. Кажется, Энн не слишком удобно — на фотографиях за рабочим столом, ее алтарем, она выглядела куда спокойнее.

В Ньютоне Кумин постоянно общалась со своей эмоционально неустойчивой подругой; обычно Максин первая замечала перемены настроения Энн или намеки на желание причинить себе вред. Казалось, будто в далеком 1957 году Кумин подписалась на то, что будет рядом с Секстон, пока потребность в ней не исчезнет. И Секстон все еще в ней нуждалась. «Энн была любимым ребенком нашей мамы»603, — однажды обронила Джейн, старшая дочь Кумин. Максин волновалась, что если оставит Секстон надолго одну, то упустит шанс ее спасти — не ответит на звонок или не услышит стук в дверь — и будет уже поздно. «Ответственность была ужасной, — рассуждала Кумин впоследствии. — И я чувствовала весь накал этой ответственности, но принимала ее».